Можно сказать, что фактически Давид рос без особого присмотра, хотя Сьюзен, по словам Роджера Дойча, часто говорила, что именно она создала «блестящего, веселого и идеального джентльмена». Дойч был «обычным парнем из Висконсина», подружившийся в то время с Давидом и фактически прожившим более двух лет (с 1975 по 1978 год) в квартире Зонтаг на Ривер-сайд. Он отмечал то, что Сьюзен воспитывала Давида как компаньона. «Он был тем, что на людях она демонстрировала в качестве того, что создала сама»
[910], – вспоминал Дойч.
Сьюзен было всего 19 лет, когда она родила, соответственно, ей было 40, когда он стал взрослым. И их отношения действительно были отношениями компаньонов, а по мере того как она становилась старше, они стали больше напоминать отношения родителя и ребенка. «Она не была матерью, а он не был сыном»
[911], – говорил Канюк, встречавшийся с ними в Израиле в 73-м.
Отношения матери и сына зачастую казались окружающим странными. «Она совершенно определенно не любила его так, как должна любить мать, – вспоминал Дойч. – Она любила его в том смысле, что создала его характер». Сьюзен постоянно говорила о том, как Давид прекрасен и великолепен, что звучало как-то не по-матерински. В письме от 1978-го Пол Тек сказал о том, что подозревали многие, но не осмеливались озвучивать: «Ваши эмоциональные связи в рамках становления династии Зонтаг в Америке… Тексты (подготовленные с помощью бедного Давида) показались мне отчаянными, нелепыми, даже ЖАДНЫМИ»
[912].
Несмотря на обширную сферу интересов, Давид по складу ума не был ученым. В школе его приятелями были «совершенно обычные ребята, – говорил Дойч, – в интеллектуальном смысле они были скорее не интересными, просто ребята, которых интересовали вещи, интересовавшие обычных ребят». Давид отучился год в Амхерсте, бросил, поехал в Париж, потом целый год жил в Мексике, в Куэрнаваке. Там учился в специальной школе австрийского священника Ивана Иллича, возглавлявшего Центр межкультурной документации. Это был «свободный клуб для ищущих сюрпризы, – писал Иллич. – Место, куда люди идут не для того, чтобы получить ответы, а для того, чтобы по-новому переформулировать свои вопросы»
[913]. Во время пребывания в Мексике Давид выучил испанский, потом вернулся в Нью-Йорк, где почти два года проработал таксистом. «Реально я понятия не имел, какого хера я туда вписался»
[914], – говорил он.
Невозможно себе представить, чтоб Зонтаг бросила колледж и начала водить такси, что, вполне вероятно, и было смыслом всего того, что Давид хотел ей своим поведением показать. Бунтарство Давида уводило его туда, куда она не могла за ним последовать, и в какой-то момент он сообщил, что собирается пойти в морскую пехоту. «Вот это-то побить ей оказалось непросто»
[915], – рассказывал Кох. Впрочем, молодые люди старались убежать от влияния родителей, а молодежь того поколения часто искала себя под руководством харизматичных гуру. Но Сьюзен настаивала на том, чтобы он закончил образование. Осенью 75-го Давид подал документы в Принстон, и это неожиданно возымело серьезные последствия. Для поступления в университет надо было пройти медкомиссию, и Давид, по его собственным словам, «повел себя по этому поводу безответственно, как подросток». Он отказался сам назначать время прохождения медосмотра и попросил свою мать этим заняться. «И она подумала: «Ну, если он будет проходить медосмотр, то пройду его и я. Я уже давно не была у врача»
[916].
РЕЗУЛЬТАТ МЕДОСМОТРА ОКАЗАЛСЯ ШОКИРУЮЩИМ. ЗОНТАГ БЫЛО 42 ГОДА, И У НЕЕ ОБНАРУЖИЛИ РАК ГРУДИ ЧЕТВЕРТОЙ СТАДИИ С МЕТАСТАЗАМИ.
Она отправилась в больницу Кливленда, где онколог предложил ей «легкую форму» мастэктомии. Она вернулась в Нью-Йорк, и в больнице Слоуна-Кеттеринга согласилась на более радикальную операцию. «Она всегда принимала радикальные решения»
[917], – писал Давид. Однако в медицине и в политике значение слова «радикальный» сильно отличается. В онкологии это означало серьезную инвазивную операцию, которая, как выяснилось, не давала гарантий в долгосрочной перспективе, чем более локальное вмешательство
[918].
Ее настроение постоянно менялось, оптимизм сменялся отчаянием. Однажды Роджер Дойч отвез ее в клинику Слоун-Кеттеринг. «Мы вышли из машины, она взяла мои ладони, чего никогда раньше не делала, и посмотрела мне в глаза. «Роджер, я умираю», – сказала». Весь ее оптимизм объяснялся лишь тем, что врачи ей врали. «Врачи постоянно врали больным раком», – писал Давид. Врачи не рассчитывали на то, что она выживет, но об этом ей не говорили. Позднее Давид задумался, хватило бы у нее силы воли на продолжение лечения, если бы она знала, что ее шансы минимальны
[919]. С другой стороны, она знала, что ее шансы остаться в живых через два года составляли всего 10 %. «Но кто-то же должен входить в эти 10 %», – говорила она, пытаясь убедить себя в необходимости лечения
[920].
Перед операцией Кох разговаривал с Зонтаг о жившем в XVII веке англиканском священнике Джереми Тейлоре и его книге «Святое бытие и святая смерть». «Ее поразила эта книга. Она приняла ее близко к сердцу, насколько я помню, без лишних слов»
[921]. В больнице она написала короткое предисловие к книге Худжара «Портреты в жизни и смерти»: «В прошлом люди сделали смерть процессом исследования. Но тело все уже знает. Такое чувство, что тело уже знакомо со смертью»
[922].
28 октября 1975 года Зонтаг «стерли» левую грудь. Она писала, что хирург был опытным и никакого шрама не осталось. Или скорее видимого шрама. Ее «место внутри собственного тела, которое никогда не было безопасным, было окончательно разрушено» операцией, говорил Давид. Она называла себя «покалеченной»
[923]. Это слово она уже использовала ранее – «покалеченная, неполная, преоргиастическая» – для описания своего состояния в подростковом возрасте. В те годы она считала, что причиной ее несчастья является «ужасающее противоречие ума и тела». Она в некоторой степени победила это противоречие, но любовные травмы заставляли ее прятаться в относительном спокойствии ума.
