Однако портрет замкнутого, грустного и подавляющего свои чувства человека, тот образ, который она считает средневековым и негативным, крайне похож на ее собственный портрет, описанный в ее дневниках. Да. На скрытый образ человека, который она практически никогда не показывала на публике, демонстрируя всем свою маску – персону, появившуюся в качестве средства выживания. «Я несу ответственность за свою болезнь, – писала она. – Я жила, как трус, подавляя гнев и желания»
[944]. Она корила саму себя. «Она приехала в Нью-Йорк [в 1950-х], где люди писали об Эросе, смерти и подобных вещах, – говорил Левин. – Она на все это купилась и поэтому начала думать: «Может, от этого-то я и заболела раком»
[945].
ЕЕ САМООТРЕЧЕНИЕ ОТ СОБСТВЕННОГО ТЕЛА БЫЛО НАСТОЛЬКО СИЛЬНЫМ, ЧТО ЕЙ ПРИХОДИЛОСЬ НАПОМИНАТЬ СЕБЕ ПРИНИМАТЬ ВАННУ.
Она катастрофически игнорировала свое собственное здоровье. Никогда не занималась спортом. Недосыпала. Иногда не ела, периодически переедала. Много курила, но соврала об этой привычке своему онкологу
[946]. И в эссе «Болезнь как метафора» с целью превратить свою историю страха, стыда и вины во что-то полезное она в этом не призналась. Вместо этого она отмахнулась от «крайне общей, созданной на потребу широкой публики статистики, например, о том, что 90 % раковых заболеваний «вызваны экологическим фактором» или что 75 % смертей от рака связаны с неправильным питанием и курением»
[947]. Она не говорит, почему называет эту статистику «крайне общей», и вообще не интересуется тем, что стоит за этими цифрами.
Патогенез рака является крайне сложным, и заболевание появляется по самым разным причинам. Однако в ситуации стресса от болезни она потеряла недавно приобретенную способность видеть разницу между трагедией и драмой. Она полностью сняла с себя личную ответственность, словно принадлежит к числу тех, кто считает, что умереть от рака, если курить одну за другой сигареты Marlboro, так же маловероятно, как умереть от прямого попадания метеорита. Она решила не брать на себя потенциальную ответственность за совершенные действия, а вместо этого сконцентрироваться на истории о том, как она пережила эту болезнь. Она объясняла факт своего выздоровления своей решимостью и тем, что выбрала радикальные методы лечения и доктора, который их рекомендовал. По сути, вся ее история построена на парадоксе. Она не несет ответственности за свою болезнь, а только ответственность за свое выздоровление.
Метафора – странная и сильная вещь, и она смогла уничтожить ее мифологию (идеи о том, что пациент – жертва сексуального подавления и моральной депрессии) только путем создания новой метафоры. Таким образом, Зонтаг подтвердила важность метафоры путем искажения собственной истории и замены одной умственной фрейдистско-райхианской мистификации другой, которую она назвала «наукой».
«МОЯ МАТЬ ОБОЖАЛА НАУКУ С ПОЧТИ РЕЛИГИОЗНЫМ ФАНАТИЗМОМ»
[948], – ГОВОРИЛ ДАВИД.
Однако позднее Зонтаг в большей степени объясняла свое выздоровление не наукой, а тем, что назвала «позитивным мышлением». Она рассказывала о жене Леонарда Бернстайна Фелиции Монтелегре, одно время считавшейся самой красивой женщиной Чили, которой поставили диагноз приблизительно в одно и то же время, что и ей. Фелиция и Сьюзен часто говорили о том, что им пришлось пережить во время лечения. Шансы на выздоровление Фелиции были выше, однако она умерла, что Зонтаг объяснила тем, что у нее был «пораженческий настрой»
[949].
Зонтаг считала, что пережила болезнь благодаря страстному желанию выжить. Она настроилась на то, что не умрет, и выдержала много боли. В конце жизни она очень интересовалась судьбой известного велосипедиста Лэнса Армстронга, которому тоже предрекали смерть, но он победил рак. «Конечно, иногда у тебя бывают моменты слабости, когда ты думаешь, что точно умрешь или умрешь скорее всего, – говорил он. – Но я был полон решимости, полностью сконцентрировался и верил в моих докторов, их предписания и курс лечения». Давид считал, что Сьюзен могла бы сказать то же самое
[950].
Рассказанная ею история
«была на самом деле не такой, какая была у моей матери, в смысле операции и последующего лечения рака груди. История, которую она запомнила и рассказывала другим, была иной, и именно эта «переписанная» история повествовала о том, как она жила со времен болезни».
Бесспорно, несмотря на то что многие больные на 100 % верят в себя, своих докторов, их указания и готовы переносить страшные муки, они все равно умирают от рака. Тем не менее главным выводом стало ее желание переносить страдания. «Она гордилась тем, что пошла на экспериментальное и крайне болезненное лечение. Это лечение было гораздо более болезненным, чем большинство других доступных в то время курсов»
[951], – говорил Давид. Подобная гордость часто встречалась в среде людей, переживших рак. «Человек хочет придумать какую-нибудь романтическую историю о том, почему именно он выжил, в которой он является главным героем»
[952], – говорил онколог Сиддхарта Мукхери. Этот онколог писал о том, что такое поэтическое представление о выздоровлении имеет долгую историю и глубокие корни:
«О, другие умерли, потому что не смогли найти того парижского доктора». Не обязательно работать в сфере онкологии, чтобы услышать подобные объяснения. Пациенты отправляются на лечение в Мексику, и если лечение проходит успешно, то они говорят: «Я выжил потому, что у меня хватило ума поехать в Мексику».
В СЛУЧАЕ С ЗОНТАГ ПАРАДОКСОМ ЯВЛЯЛАСЬ ЕЕ ВЕРА В ТО, ЧТО УМ НЕ В СОСТОЯНИИ СДЕЛАТЬ ЧЕЛОВЕКА БОЛЬНЫМ, НО ВОТ ИМЕННО УМ ПОЧЕМУ-ТО МОЖЕТ ПОМОЧЬ ВЫЖИТЬ.
Она так и не смогла избавиться от фрейдистского представления о том, что тело является производным умственного. Эта позиция подрывала веру в правдоподобность тезисов, высказанных в эссе «Болезнь как метафора», но при этом помогла вдохнуть надежду в пациентов, которые считали, что заболели по каким-то причинам морального толка. Зонтаг была вправе гордиться тем, как она заявила в одном интервью, что «сотни людей написали мне, что [книга] спасла их жизнь, потому что, прочитав ее, они пошли к врачу или поменяли врача»
[953].
