После падения диктатуры Югославия могла бы стать федерацией, такой как Швейцария или Бельгия. Или, по крайней мере, пойти путем Чехословакии, мирно разделившейся на две отдельные страны. Но этого не произошло во многом благодаря пришедшему к власти в Сербии Слободану Милошевичу, говорившему, как он утверждал, о притеснении сербов. Сербов притесняли албанцы Косово, хорваты и боснийские мусульмане, заявлял он и, будучи президентом Сербии, решил подчинить все регионы власти Белграда. В начале 1991 года из Югославии вышли Словения и Хорватия. В Словении все прошло спокойно, а вот в Хорватии, в которой проживало много этнических сербов, начались военные действия. Югославская, точнее сербская, армия обстреляла Дубровник на побережье, но это свидетельствовало о том, что конфликт только начинается.
Потом настала очередь самой в этническом смысле смешанной части – Боснии, в которой проживали мусульмане-боснийцы, сербы и хорваты. Все они настолько перемешались, что многие местные жители думали, что в Боснии невозможно повторение событий, происходящих в Хорватии. Было понятно, что деление по этническому и религиозному принципу приведет к разрыву семей и разделу городов. В итоге боснийские сербы бойкотировали результаты референдума о боснийской независимости. Война началась 6 апреля, в день официального провозглашения независимости Боснии. 2 мая сербская армия окружила боснийскую столицу.
СЛОВО «СТОЛИЦА», ВОЗМОЖНО, НЕ ЛУЧШИМ ОБРАЗОМ ОПИСЫВАЕТ ГОРОД САРАЕВО, КОТОРЫЙ, ПО СЛОВАМ ОДНОГО БОСНИЙЦА, ЯВЛЯЕТСЯ ГОРОДОМ С ОДНОЙ УЛИЦЕЙ.
Эта главная улица проходит вдоль реки Миляцки. Главную улицу пересекают улицы поменьше, и на расстоянии всего нескольких кварталов от реки начинаются крутые склоны холмов, с которых прекрасно просматриваются сады и минареты внутри города. Сараево расположено приблизительно на одинаковом расстоянии от Милана, Стамбула, Вены и Афин. Столица Боснии – это город-космополит, в котором по соседству с мечетями стоят синагоги, католические и православные храмы. Сараево – это пример осуществления плюралистического идеала, позднее воплощенного в Нью-Йорке. Раньше в Центральной Европе было много таких многонациональных городов, но часть из них исчезла на протяжении XX века.
Сараево расположено в глубокой долине между холмами. С одной стороны вход в долину – это действительно узкий проход между холмами, с другой – тоже неширокий, ровной поверхности было достаточно для того, чтобы построить аэропорт. Горнолыжные подъемники расположены всего в нескольких минутах езды от города, и в 1984-м в Сараево прошли зимние Олимпийские игры. Тогда мало кто задумывался над тем, что будут означать такие особенности ландшафта во время войны. Тогда вообще никто не думал о войне.
Через восемь лет после проведения Олимпиады Сараево окружили сербские войска. Осада города продолжалась 1425 дней, дольше, чем осада Ленинграда. Американские военные подсчитали, что могут снять осаду за 48 часов
[1342], но по разным причинам этот план не осуществили.
Правительство Милошевича использовало бывшую югославскую, ставшую сербской, армию для «этнической чистки». Выражение «этническая чистка» появилось в международном лексиконе в результате югославской бойни конца прошлого века. Казалось, что расовый, национальный террор уже не повторится, но в бывшей Югославии он продолжался. Пока правительства большинства цивилизованных стран бездействовали, в Европе, всего в нескольких сотнях километров от Венеции, вновь возводились концентрационные лагеря, бомбили города и голодали сотни тысяч людей.
«Просто удивительно, – говорила молодая боснийка Атка Кафеджич Рейд. – Вчера мы смотрели MTV, а на следующий день вернулись в Средневековье»
[1343]. В городе, принимавшем Олимпиаду, подарок луковицы стал верхом альтруизма. От обстрелов улетели все птицы, люди ходили с бумпакетами с собственными экскрементами, пытаясь найти место, куда их выбросить, и не замечали трупы на улицах, спокойно через них переступая. «Уничтожали европейский город, – писал Давид Рифф, – Карфаген в замедленной съемке на потеху аудитории перед экранами ТВ»
[1344]. Давид был в Боснии в сентябре 1992-го, после первого лета блокады. Как и для многих журналистов, находившихся в Сараево, пребывание в городе стало жизненным «водоразделом». «В прошлой жизни, до Боснии, я льстил себе, что у меня иммунитет на эмоцию возмущения»
[1345], – писал он. Как и многие другие журналисты, приехавшие в Сараево, он приехал туда потому, что в глубине души верил в существование цивилизованного мира, а также в собственный долг информировать этот мир о происходящем. «Если только люди будут знать о Боснии, – думал он, – бойню прекратят»
[1346].
В конце своего визита Давид разговаривал с Миро Пуриватра, который позднее стал организатором сараевского кинофестиваля. Давид спросил Миро, что он может привезти ему. «Я знаю человека, который бы прекрасно понял, что здесь происходит. Это Сьюзен Зонтаг», – ответил он. Миро не знал, что Давид – ее сын. Давид сказал, что попробует это сделать. Спустя несколько недель он снова стоял у двери Миро. «Мы обнялись, и он сказал мне: «Я тебе привез одного гостя». За дверью стояла Сьюзен Зонтаг. Я оцепенел». Лишь спустя месяц Миро понял, что Давид – сын Сьюзен. «Они мне об этом так и не сказали»
[1347]. Эти события произошли в апреле 93-го, и тот визит Зонтаг был первым из 11 посещений города, в котором ее именем назвали одну из центральных площадей и который сыграл настолько важную роль в ее жизни, что Давид какое-то время рассматривал возможность организовать похороны Сьюзен в Сараево.
Сараево расположено на границе влияния ислама, католицизма и православия. Это было место, где в определенной степени остро проявились вопросы, интересовавшие ее всю жизнь. Социальные, политические и художественные. Она уже давно пыталась соединить все эти вопросы, ее понимание эстетики было политическим, ее интересовала связь между умом и телом, переживание власти и беспомощности, то, как человеку наносят боль, как он ее переносит и потом отображает, то, как изображения, язык и метафоры создают и искажают то, что мы называем реальностью. Эти вопросы она обдумывала и буквально драматизировала на сцене в течение трех лет, в течение которых она пребывала в этой, одной из самых горячих точек Европы.
«Я не приехала раньше, потому что боялась, а не потому, что мне было неинтересно, – говорила она во время первого визита. – Я не приезжала раньше, потому что не знала, чем это может быть полезно»
[1348]. После отъезда из Сараево она никак не могла позабыть об этом городе – уж слишком сильным оказался контраст между увиденным там и безразличным равнодушием окружающего мира.
