Давид решил похоронить мать в Париже, на Монпарнасе. Похороны состоялись 17 января 2005 года и были для духа Зонтаг своеобразным возвращением домой. Ей было суждено лежать рядом с Сартром, Чораном, Бартом и Беккетом – идеальной семьей, о которой она мечтала в Тусоне. Энни заплатила за то, чтобы многие из ее друзей могли прилететь в Париж. Для многих прощание с Зонтаг показалось странным мероприятием. Прилетевшая из Варшавы Касия Горска тактично писала: «Это были самые странные похороны, на которых мне довелось побывать»
[1700]. Марина Абрамович тоже недоумевала: «У нее было столько харизмы и столько энергии, но такие странные грустные маленькие похороны… Шел дождь. Все было не так»
[1701]. Шэрон ДеЛано расстроило небольшое количество людей. Вход на похороны был только по приглашениям. «Если бы решала сама Сьюзен, люди бросали бы цветы на гроб прямо на улице»
[1702].
30 марта в зале Занкел в подвале Карнеги-Холла прошел вечер памяти Зонтаг. На мероприятии присутствовало много друзей Зонтаг, пианистка Мицуко Утида исполняла произведения Бетховена и Шёнберга, но все оставило у присутствующих смешанные чувства.
В качестве подарка гостям Энни и Шэрон приготовили чудесный альбом с фотографиями, среди которых были детские фото Сьюзен в Аризоне, а также работы, снятые самыми известными фотографами XX века. Были фото Сьюзен, снятые Уорхолом, Джозефом Корнеллем, Ричардом Аведоном, Питером Худжаром, Робертом Мэпплторпом, Анри Карье-Брессоном, Ирвином Пенном и Энни Лейбовиц.
Давид запретил раздавать книги внутри аудитории, и Энни с Шэрон выдавали их гостям в фойе Карнеги-Холла. После церемонии гости разделились на «людей Давида» и «людей Энни». Давид и Энни организовали каждый по своему приему, и не все гости понимали, что если пойдут на один прием, то не смогут попасть потом на другой. «Если ты идешь на ее прием, то на наш тебя уже не пустят»
[1703], – заявил Паоло Дилонардо некоторым из гостей.
Джуди прилетела с Гавайев в середине зимы и взяла в гардеробе сестры одну из ее шуб. Когда она садилась в такси, чтобы уехать в аэропорт, Давид попросил вернуть шубу. «До свидания, Давид», – сказала Джуди, не вернув шубу. Энни тоже взяла себе одну из шуб, которую купила Сьюзен в подарок на Рождество, которое они однажды справляли в Венеции. Паоло обвинил ее в краже, и когда Энни в следующий раз пришла в квартиру Зонтаг, то замки поменяли, чтобы она больше не смогла войти внутрь
[1704].
В конце концов появилось две книги о смерти Зонтаг с противоречащими друг другу повествованиями: «Плавание в море смерти» Давида и «Жизнь фотографа» Энни. Многие из тех, кто был рядом со Сьюзен в последние месяцы ее жизни, сочли рассказ Давида надуманным и лицемерным, а те, кто не доверял Энни, сочли показывающие страдания Сьюзен фотографии просто неприличными.
Альбом Лейбовиц вызвал реакцию местами более сильную, чем реакция на эссе «О фотографии», вышедшее 30 годами ранее. «Честное слово, просто хочется блевать»
[1705], – писал критик Давид Томсон. Другим альбом показался трогательным. Это был альбом личных фотографий, на которых были изображены члены ее семьи, умирающий отец и рождение ее детей. Альбом затрагивал непростые вопросы, которые Зонтаг обсуждала в своем эссе. В своем эссе Зонтаг писала о том, что фотографии позволяли пакетировать реальность (включая реальность страданий других) в качестве потребительского продукта. Она цитировала рекламный текст:
«Прага… Вудсток… Вьетнам… Саппоро… Лондондерри… LEICA». Разбитые надежды, кураж молодости, колониальные войны и зимние виды спорта – все это является равнозначным перед фотокамерой. Фотографирование создало хронические вуайеристские отношения к миру, в котором значение любых событий усредняется»
[1706].
Словно для того, чтобы проиллюстрировать слова о том, что механическая фотолинза расплющивает любой опыт, Лейбовиц показывает фото Билла Клинтона и Билла Гейтса, а через несколько страниц – кровавые отпечатки ладоней убитых в Руанде детей. Она показывает прекрасные тела – Леонардо ДиКаприо с лебедем вокруг шеи и голую Синди Кроуфорд со змеей вокруг шеи – и рядом с ними ставит фото жертв блокады Сараево. Такая подборка фотографий напоминает нам об эссе «О фотографии».
Самыми сложными вопросами в том эссе были вопросы об изображении тела. Зонтаг писала о том, что изображение стало важнее реальности: «Одной из самых важных и успешных в сфере фотографии стала стратегия превращения живых существ в вещи, а вещей – в живые существа»
[1707]. И этими вещами чаще, чем хотелось бы, были живые существа, испытывающие боль, «мир жертв чумы, который, по мнению Арто, является настоящим предметом современной драматургии»
[1708].
«Какие бы претензии на мораль ни предполагались от фотографии, ее главный эффект – это превращение мира в универсам или музей без стен, в котором каждый предмет низведен до уровня предмета потребления, который продвигается в качестве предмета для эстетического наслаждения. С помощью камеры люди становятся потребителями или туристами в реальности… потому что под реальностью понимается что-то множественное, захватывающее и такое, которое можно купить»
[1709].
Страдания неизбежно должны были фигурировать в альбоме Энни Лейбовиц. «Жизнь фотографа» – это история любви. Так оно и есть»
[1710], – говорила Лейбовиц. В альбоме отражены взаимоотношения двух женщин: счастье, многочисленные поездки, конец истории любви. Все очень личное: рождение детей, смерть отца и партнера. «Когда я наполняла альбом, очень активно, почти маниакально, я почему-то не задумывалась над тем, что его увидят другие люди»
[1711], – говорила Энни. Споры, которые вызвали эти фотографии, споры об этике фото, о том, как относиться к боли других, были своего рода данью уважения наследию Зонтаг.
В это время на могилу Сьюзен в Париже стало приходить все больше людей. Простой черный камень над останками стал одним из наиболее посещаемых мест на кладбище, где покоятся выдающиеся мертвецы, и камень этот часто завален цветами.
