Сьюзен и Филип жили в небольшой квартирке в Мадисоне и каждый вечер ужинали в ресторане на железнодорожной станции, где стейк стоил меньше доллара
[309]. Там же, в Мадисоне, Сьюзен сделала аборт, там же они начали работать над диссертацией Филипа «Вклад Фрейда в политическую философию», а потом и над книгой «Фрейд: ум моралиста». Впрочем, очень скоро Сьюзен опять забеременела. Она хотела делать аборт, но Филип боялся, что она не переживет операции, и наотрез отказался. «После этого последовала ужасная сцена, когда она билась головой об пол и умоляла его (Филипа) выйти»
[310].
В июне они уехали из Мадисона и провели все лето в квартире родителей Риффа в Роджерс-Парке. В то лето Сьюзен не оставила никаких записей. Филип наверняка чувствовал себя особенно неуютно из-за того, что оказался в атмосфере своего неумытого детства, и в особенности из-за того, что попал в такую ситуацию с беременной женой. С тех времен сохранился рассказ об одном анекдотическом случае. Сьюзен вошла в квартиру, в которой все орали на маму Филипа, которая, несмотря на свое слабое сердце, стояла на стремянке и мыла потолок. Причина ее бурной активности заключалась в том, что в тот день к ним должны были прийти для уборки. «Я же не могу позволить, чтобы уборщица подумала, что у меня дома грязно»
[311], – объяснила Ида Рифф.
Гораздо позднее Рифф уверял, что женился на Сьюзен с мыслями о создании стандартной буржуазной семьи. «Я был традиционалистом, – говорил он. – Я думал, что люди женятся, чтобы иметь детей, традиционную семью. Я просто не мог привыкнуть к той семейной жизни, которую она хотела.
ПОНИМАЕТЕ, СУЩЕСТВУЮТ СЕМЬИ И АНТИСЕМЬИ. НАША, НАВЕРНОЕ, БЫЛА БЛИЖЕ К АНТИСЕМЬЕ»
[312].
Несмотря на бедность и недостаток внешнего лоска, семья Риффов действительно была семьей традиционной, в которой родители и дети жили под одной крышей. До этого Сьюзен не была знакома с такими семьями. Ее пугало то, что придется жить с ними в одном доме. Несмотря на то что Зонтаг редко публиковала истории о своей собственной жизни, она их писала, и зачастую в нескольких разных версиях. Чаще всего она писала о своем замужестве, уже тогда прекрасно понимая, что это время сильно повлияет на дальнейшую траекторию ее жизни. Сразу же после свадьбы возникло ощущение, что она в некотором смысле потеряла силу воли, а целенаправленная движущая мощь, которая до этого несла ее по жизни, стала уменьшаться. Потеря контроля и потеря себя, которые она испытывала, были неразрешимой загадкой еще и потому, что она по собственной воле поставила себя в такое положение.
В молодости она выражала желание оказаться связанной отношениями, в которых у нее была бы подчиненная роль жены, то есть такими, какие ей предлагал Филип. «Кажется, что мне нравится себя наказывать», – писала она перед отъездом из дома и потом приблизительно в то же время: «Как мне хочется сдаться и снять с себя всю ответственность!» Когда-то она писала о своей школьной подруге: «По отношению к ней я испытываю благоговение и страх, такое чувство, что я для нее недостаточно хороша»
[313]. Филип апеллировал к той стороне ее характера, которой она ощущала, что «недостаточно хороша».
Одним из преимуществ авторитарной системы образования Хатчинса с ее суровым и строго регламентированным идеалом было обещание, что неглупый студент, готовый вложить достаточно времени в учебу, получит широкий спектр знаний, накопленных нашей цивилизацией. Еще один преподаватель-иммигрант по имени Лео Штраусс произвел большое впечатление на Сьюзен и Филипа. «Какая мощная натура, – отзывался о нем друг Сьюзен Стивен Кох. – Какой эрудированный, разносторонне развитый ум. Кажется, что если подберешь ключик к Лео Штрауссу, то получишь ключ ко всей культуре»
[314].
Вот такие примеры интеллектуального развития стояли перед Сьюзен и таким примером со временем стала она сама. Брак с Филипом также обещал возможность саморазвития. Увлеченные умы таких людей, как Сьюзен, хотят, чтобы их вели и направляли. «Я сделаю из тебя человека, – так представлял себе то, что говорит Рифф, один из его студентов. – Сейчас ты никто, но я могу сделать из тебя важного человека. Если ты не уверен в себе, то этот мощный и, судя по всему, просто блестящий ум поднимет тебя из канавы»
[315]. Всю жизнь Рифф стоял в величественной позе всезнающего учителя, человека, находящегося выше окружающих. «Я никогда не видел, чтобы он во время любого общения относился к собеседнику, как к равному, – вспоминал один из его коллег по Пенсильванскому университету. – Впрочем, я никогда не видел его с Исаей Берлином»
[316].
Вначале Сьюзен положительно воспринимала высокомерное отношение Риффа. Это вполне понятно – у Сьюзен не было отца, она «практически не была ребенком», поэтому соблазн связать свою жизнь с таким человеком, как Рифф, был большим. «Было такое чувство, будто они оба неправильно поняли суть брака, – словно оба воспринимали брак как необходимость полностью отдать себя своему партнеру»
[317], – писала Зонтаг. Впрочем, ее сильно волновал вопрос, как много себя следует отдать другому. Ей одновременно хотелось отдать ту часть себя, которую ей самой всегда было трудно нести, и сохранить свое «я», за которое она так упорно боролась. В работе «Решения», одной из немногих, подписанных ФИО «Сьюзен Рифф», она пишет о том, каким человеком ей суждено стать.
ФИЛИП ПРЕДЛОЖИЛ ЕЙ САМОЙ РЕШИТЬ, ХОЧЕТ ЛИ ОНА ВЗЯТЬ ЕГО ФАМИЛИЮ.
«Она снова подняла этот вопрос после того, как взяла его фамилию, заполнив неделю назад несколько безличных и обескураживающих анкет. В том, что теперь она хотела вернуть себе старую фамилию, было что-то безвкусное и двусмысленное», – писала она. Не все так просто, как могло бы показаться. «Если я сохраню фамилию моего отчима, – говорит она Филипу, – получится, что я пописываюсь в том, что ему подчиняюсь. С фамилией моего настоящего отца все, кстати, то же самое». Наконец, она понимает, что сама должна принять это решение, что «он не в состоянии ей помочь, точно так же, как он не помог ей сохранить ребенка, которого она не хотела»
[318].
Появление ребенка означало то, что ей надо было подчиниться по нескольким пунктам. Во-первых, гетеросексуальности, к которой она относилась очень двусмысленно, даже несмотря на то, что в нее «перешла». Во-вторых, возникали вопросы о научной карьере, от которой она незадолго до этого отказалась, но которая представлялась единственным способом достижения собственных интеллектуальных амбиций. «Вся ее энергия, – писала Зонтаг, – уходила на попытки избежать ролей, которые, как ей казалось, ей навязали – ролей жены и матери, – но так, чтобы не переставать при этом эти роли играть. Казалось, что выходом из ситуации были только буржуазные решения»
[319].
