Амиран была одной из немногих женщин, которым удалось получить работу на кафедре. Она помнила Сьюзен еще по Чикагскому университету и была очень рада снова встретиться в Гарварде. Они стали близкими друзьями и вдвоем переживали пренебрежение в преподавательских кругах. Сексизм был совершенно оголтелым, и мужчины считали, что женщины-жены способны только на то, чтобы разносить канапе во время приемов, что, по воспоминаниям Амиран, жена профессора Риффа беспрекословно выполняла. Уважаемый профессор Гарри Левин однажды сказал Сьюзен, что не «верит» в женщин-аспиранток, что помогло ей принять решение уйти с кафедры филологии, к которой она и без того не испытывала уважения
[365]. В начале осеннего семестра 55-го она два дня поприсутствовала на лекциях по английскому языку, «почувствовала скуку и омерзение» и буквально «бросилась» на кафедру философии и попросила убежища у гораздо более симпатичного ей заведующего кафедрой Мортона Вайта, который моментально увидел в ней «большой ум и огромный, не по возрасту, багаж знаний». Эта кафедра подходила Сьюзен гораздо больше.
Сразу после перехода на другую кафедру Сьюзен написала своей матери: «Я абсолютно счастлива, и в первый раз за все это время аспирантура не кажется мне каторгой».
В неопубликованных мемуарах она замечала, что им с Филипом «было сложно найти друзей. Они были склонны критиковать людей больше, чем это допустимо»
[366]. Именно такое впечатление сложилось у Харди Франка из Коннектикута: «Складывалось чувство, что она постоянно судит, и судит самым негативным образом»
[367]. Впрочем, Сьюзен была не одинока. В мемуарах ее коллег по гарвардскому кругу полно примеров сексизма, обмана, мошенничества, снобского отношения и желания перещеголять других. Наиболее часто встречающееся в этой среде слово – снисходительность. Здесь все было совсем иначе, чем в Чикагском университете при Хатчинсе, многие студенты которого вспоминали время обучения как лучший период своей жизни. Филип и Сьюзен были не единственными талантливыми людьми, которые в подобной обстановке чувствовали себя некомфортно. Они жили в атмосфере постоянного соревнования, которую можно сравнить с атмосферой Версаля, описанного Луи де Рувруа Сен-Симоном, когда из-за придворных интриг любой вельможа мог попасть впросак и быть осмеянным. В кругу общения Филипа и Сьюзен был некий Якоб Таубес, поведение которого казалось коллегам излишне самодовольным, после чего они выдумали «средневекового схоластика, философия которого представляла собой нечто среднее между томистической школой и последователями Иоанна Дунса Скота».
Таубес попался в подстроенную ему ловушку.
«После первого обмена мнениями, во время которого Таубес слушал, не перебивая, словно был прекрасно знаком с обсуждаемым предметом, он совершенно блестяще заговорил о философии Бертрама из Хильдесхайма, поражая присутствующих глубиной своих познаний, после чего ему сообщили, что такого человека, о котором ему рассказывали, не существует и его выдумали исключительно для этого разговора. После этого у Таубеса пропали все надежды на карьеру в Гарварде»
[368].
«Он был ужасным, маленьким, как гном, человеком», – отзывалась о Таубесе Амиран. Многие, но не все, считали низкорослого и не имеющего подбородка Таубеса человеком отталкивающим. Его высоко ценили некоторые из наиболее интересных женщин того поколения. Помимо Зонтаг, его уважали австрийская поэтесса Ингеборг Бахман, философ и выходец из известной семьи Маргарита вон Брентано, а также его первая жена Сьюзен Таубес. Эта супружеская пара сыграла значительную роль в жизни Зонтаг.
Якоб Таубес родился в 1923 году в Вене и пережил времена нацизма благодаря тому, что его отец, когда Якобу было 13 лет, получил пост главного раввина в Цюрихе. Якоб позднее сам стал раввином и в 1947-м защитил и выпустил в виде книги свою диссертацию Abendländische Eschatologie («Западная эсхатология»). В те годы интерес европейских евреев к вопросам, касающимся конца света, был совершенно обоснованным. Всем тем, кто интересовался вопросами религии и науки, было понятно, что холокост превратил старые формы иудаизма в абсурд. Те, кого интересовала философия, должны были найти новые способы осмысления мира.
Вскоре после этого Таубес уехал из Швейцарии в Нью-Йорк, где преподавал в Еврейской теологической семинарии, и в 1949 году женился на 21-летней Сьюзен Фельдман, в девичестве Джуди Цуцзанна. В именах этой дамы были заложены имена сестер Сьюзен и Джуди Зонтаг. «Сьюзен: такое же, как и у меня, имя, masosie (мой двойник), просто непостижимо»
[369], – писала Зонтаг много лет спустя.
«НЕПОСТИЖИМО» – ЭТО СЛОВО ЗОНТАГ ИСПОЛЬЗОВАЛА ДЛЯ ЛЮДЕЙ, КОТОРЫХ НЕВОЗМОЖНО УЗНАТЬ ИЛИ ПОНЯТЬ (СРЕДИ ЭТИХ ЛЮДЕЙ БЫЛИ ЕЕ ОТЕЦ И АНТОНЕН АРТО).
Точно так же как и ее муж, Сьюзен Таубес происходила из знатного еврейского рода. Ее дед был главным раввином Будапешта, а отец, Шандор Фельдман, стал фрейдистом и был одним из ведущих венгерских специалистов по психоанализу, близким другом психолога Шандора Ференци и человеком, входящим в круг общения Фрейда. Близость этой женщины к Фрейду произвела на Зонтаг большое впечатление. Воспитанная на фрейдистских принципах, Сьюзен Таубес писала в автобиографическом романе, что ее отец «объяснил ей комплекс Электры: она действительно была влюблена в своего отца, хотела выйти за него замуж, и отрицать это совершенно бесполезно. Согласно описанию комплекса Электры, имеющие его женщины просто обязаны отрицать его наличие»
[370].
Сьюзен (Джуди Цуцзанна) и ее отец уехали из Германии и в 39-м оказались в США, когда девочке было 11 лет. Ее мать приехала в США чуть позже. Три года, пока ее отец учился, чтобы его дипломы о медицинском образовании признали действительными, они жили в трущобах Питтсбурга. Она окончила школу в Рочестере, штат Нью-Йорк. В школьном альбоме на вопрос «Что люди обычно тебе говорят?» она ответила: «Улыбнись, Сьюзен, улыбнись!»
[371] Сьюзен Таубес не надо было, как Зонтаг, волноваться о том, что окружающие будут воспринимать ее как радостную калифорнийку. В отличие от Зонтаг, ей никогда не приходилось уговаривать себя «меньше улыбаться и меньше говорить»
[372].
