«Но, дорогая, мы же уже об этом говорили. На следующий год, когда книга будет закончена, мы оба подадим документы на получение позиций преподавателей за границей. Все уже решено».
«Но я не могу ждать! – закричала она. – Всегда – в следующем году, в следующем году, и ничего не происходит. Мы застряли в этой дыре, задницы и животы растут, мы скоро уже люди среднего возраста…
Она замолчала, понимая, что имеет в виду не «мы» и ее выпад является совершенно необоснованным.
КОГДА ОНА ВЫШЛА ЗА МАРТИНА, ТО БЫЛА ЛИХОРАДОЧНОЙ, НЕЖНОЙ И СЛЕЗЛИВОЙ ДЕВУШКОЙ, А СЕЙЧАС СТАЛА СЛАБОЙ, БЕССЛЕЗНОЙ МЕГЕРОЙ, ПЕРЕПОЛНЕННОЙ ПРЕЖДЕВРЕМЕННОЙ ГОРЕЧЬЮ…»
[391]
Решение уехать из Америки не было решением бросить Филипа. По крайней мере, не сразу. В июне 1958-го, после того как она год провела в Европе, Сьюзен написала Мортону Вайту в Гарвард с целью обсуждения своей диссертации, в июле она предложила Американской ассоциации университетских женщин, что «продолжит этим летом работу над диссертацией и вернется на кафедру философии Гарварда в следующем году»
[392]. Где-то в душе она хотела вернуться к мужу или думала, что должна это сделать, ведь у них все-таки был пятилетний ребенок. Даже несмотря на то, что изначально идея отъезда в Европу не принадлежала Филипу, она никак не смогла бы уехать на год без его согласия.
В очередных написанных в тот период времени, но не опубликованных мемуарах она с откровением писала о «разборчивости в личных отношениях, граничащей с трусостью», а также о постоянном движении «от желания убежать и возвращении к участию в жизни». Она писала, что «сносная жизнь» – это «удержание равновесия, в котором ты не теряешь преимущества вовлечения и не теряешься в одиночестве ухода»
[393].
Она не хотела повторить поведение матери (мало кто к этому стремится). И это было не от недостатка любви: отношения с Давидом были самыми важными и продолжительными отношениями в ее жизни. «Она всегда обожала Давида, – говорила Минда Амиран. – Постоянно торопилась домой, чтобы его увидеть. Он не рос забытым матерью ребенком, несмотря на то, что она каждый день писала, делала свою домашнюю работу и так далее. Он продолжал оставаться центром ее жизни»
[394].
Она старалась дать ему детство, которого не имела сама. При этом, даже когда он был совсем маленьким, она читала ему книжки, предназначенные для детей более старшего возраста. Одной из первых книг был роман «Кандид». Она читала с ним «Путешествия Гулливера», и у них не было «практически никаких детских книг, – рассказывали друзьям. – На них у Зонтаг не хватало терпения»
[395]. В дневнике в 57-м она писала:
«Вчера, когда я укладывала Давида спать, он заявил: «Ты знаешь, что я вижу, когда закрываю глаза? Каждый раз, когда закрываю глаза, вижу Иисуса на кресте». «Настало время Гомера», – подумала я. Лучший способ избавиться от мрачных религиозных фантазий – это заглушить их безличной гомеровской бойней. Сделать дух более языческим…
Сегодня он Аякс Малый + а я – Аякс Великий. Вдвоем мы «непобедимы», это новое для него слово. Вот что он сказал мне после того, как я поцеловала его + вышла из комнаты: «Увидимся, Аякс Великий». Потом он рассмеялся…
Мой сын в четырехлетнем возрасте читает Гомера»
[396].
После отъезда Сьюзен Филип вместе с Давидом и Роуз уехал в Беркли. Последний день в Кембридже 3 сентября 1957 года прописан практически поминутно, что не было характерно для ее дневниковых записей. Такое внимание к деталям свидетельствует о том, что она понимала важность того дня:
«13.00. Я повесила замок на дверь кладовки в кухне, закрыла чемоданы, сходила в туалет, позвонила в гарвардское такси, которое приехало через три минуты. За рулем был приятный мужчина в летах. 13.15. Я сказала водителю, чтобы он поехал по Массачусетс-авеню. 1. Чтобы остановиться у входа в Widener и отдать книгу пьес Джона Гея, издательство Abbey, с партитурами, потом 2. На почту, где я отправила оставшиеся пакеты, включая пакет со старой одеждой в Чикаго, потом 3. В офисы Брэдли на Брэттл-стрит, где я оставила копию договора аренды + ключи от дома у потного, неорганизованного мистера Эллиота, потом 4. На станцию Бей. Такси прибыло на станцию в 14.00 + поезд должен был отправляться через пять минут + носильщиков не было видно. Водитель предложил донести мои чемоданы (это против правил), я начала нервничать – чемоданы занесли на станцию, носильщиков все еще не видно + вниз по лестнице к поезду, который только подходил. На счетчике было 14.15, я дала водителю четыре доллара – он приподнял шляпу + пожелал мне хорошей поездки, кондуктор внес чемоданы в вагон + я отбыла».
Как часто случалось в ее жизни, мотивации, понятные всем окружающим, оставались для нее загадкой, и кажется, что даже в душе она не призналась себе, что их брак заканчивается. «Не надо быть Зигмундом Фрейдом, – говорил Давид, – чтобы понять, что ты уходишь от мужа и бросаешь маленького ребенка, потому что хочешь от этого убежать. Но готов поставить много денег против мелочи на то, что тогда она этого не осознавала»
[397].
5 сентября она отплыла из Нью-Йорка. Якоб Таубес целый час ждал ее около парохода. «Меня это очень тронуло, – писала она. – Да и кого не тронет такой жест внимания? Я его поцеловала + поднялась на борт – продолжала махать рукой до тех пор, пока он не исчез из виду»
[398].
Часть II
Глава 11
Что ты имеешь в виду под фразой «имеется в виду»?
«Она чувствовала непреодолимое желание поехать в Европу, – писала Зонтаг в одной неопубликованной автобиографической истории, – и в голове ее отдавалось эхо мифов о Европе. Коррумпированной Европе, усталой Европе, аморальной Европе»
[399]. Она стремилась в Европу, которая захватила ее воображение с тех пор, как она прочитала Томаса Манна, в Европу, которая была любимым интеллектуальным спутником монашеской жизни с Филипом.
«РОМАНТИЧЕСКИ ТЕМПЕРАМЕНТНАЯ» СЬЮЗЕН МЕЧТАЛА О «ПУТЕШЕСТВИЯХ ПО ЕВРОПЕ, ЛЮБОВНЫХ РОМАНАХ И СЛАВЕ».
Брак заставил ее снизить планку ожиданий, научил быть практичной, находить компромисс в «собственной карьере, но в том же мире», в котором вращался Филип
[400]. Она делала безопасный выбор, ведь в 50-х женщина-ученый все еще была в диковинку. В любом случае в интеллектуальном смысле университетская среда предоставляла ей благоприятную атмосферу. Несмотря на то что ее романтический темперамент требовал большего, при отсутствии альтернативных вариантов она не торопилась бросать единственное окружение, которое знала со времен поступления в Беркли. И поэтому она продолжала оставаться в этой знакомой ей среде даже после отъезда за границу.
