Но точно так же, как и с ее отношением к политике, самосоздание иногда могло превращаться в солипсизм. Она оставила в Америке сына и «говорила, что очень скучает, – рассказывал Бернард. – Она совершенно очевидно чувствовала, на какие жертвы идет и какую платит цену. У меня складывалось ощущение того, что она не очень хорошо представляет себе, какую цену приходится платить ее сыну». Любовь Зонтаг к сыну показалась крайне странной и Джуди Спинк, в особенности когда она одновременно говорила о сыне и пыталась «снять» Спинк. «Она показала мне фото маленького Давида Риффа, и я почувствовала, что это плохо сочетается с ее попытками уложить меня в постель. Как только я увидела то фото, то подумала: «Ой, нет! Вот это уже лишнее».
Возможно, если бы Сьюзен не думала так много о себе, то не смогла бы принять сложных решений. Донахью замечал, что она слишком серьезная и лишена чувства юмора. Надо учитывать то, что тогда Сьюзен впервые после непростого решения пойти учиться в Беркли надо было принять решение о том, что она собирается делать со своей жизнью. Обучение в Чикагском университете дало ей «правильное направление». Потом все тоже шло правильно – она вышла замуж, пошла в аспирантуру и стала матерью. И вот сейчас она становилась свободной от всей непонятности и неуверенности независимой жизни.
ПОЗДНЕЕ ЗОНТАГ НАЗВАЛА 1950-е ПОТЕРЯННЫМ ДЕСЯТИЛЕТИЕМ.
Но ее внутренняя сила, которую увидели в ней друзья по Оксфорду, явилась продуктом десятилетия эволюции от «слабака» в Беркли до черного принца. Время ученичества подошло к концу, и она была готова стать взрослой. Вот как философ Эйч Эл Харт описывала впечатления от общения с известной оксфордской знаменитостью Исайей Берлином:
«Среди самых громкоголосых критиков Берлина была мисс Сьюзен Зонтаг. Она совершенно справедливо считает, что он легкомысленно относится к деталям, но совершенно не права, придерживаясь мысли, что он не достиг великих прозрений и глубинных пониманий. Мне кажется, что ей понравилось обучение, хотя она утверждает, что невысокого мнения обо всех, за исключением философа Джона Лэнгшо Остина, от лекций о чувственных данных которого она была в восторге»
[410].
Бернарду она говорила о «скучном Оксфорде и недостатках интеллектуалов. Я сам общался с интеллектуалами и чувствовал, что в этом вопросе она не ошибается». Тем не менее точно так же, как и Харт, он считал, что это только часть картины. «Я любил Оксфорд. Несмотря на то что она была права, указывая на недостатки, она не хотела видеть то, что в нем было хорошего». Чуть раньше Зонтаг бы это сделала. Но сейчас ей надо было находиться в другом месте. Ей нужно было что-то радикальное. Ей нужно было быть в теплом климате. В декабре, в конце первого семестра первого курса, Зонтаг уехала во Францию и больше в Оксфорд не вернулась.
В 1957 году Нью-Йорк избавлялся от последних остатков провинциализма, Лондон был столицей разваливающейся империи, а Париж считался самым «продвинутым» городом в мире. В то время престиж французского языка был на одном уровне, а может, даже и выше английского, а для амбициозных людей из маленьких городков по всему миру Париж был центром искусства, науки, философии, славы и индустрии моды, секса и парфюмерии. Париж считался городом, которому нет равных на Земле. В поисках всего этого Сьюзен и уехала в Париж. Она уехала в этот город еще и для того, чтобы снова найти себя – потенциально счастливую женщину, испытавшую перерождение в Беркли, но потом загнанную в брак, в котором она не чувствовала себя счастливой.
Она спешила к человеку, который много сделал для ее перерождения, – к Харриет Сомерс. Харриет жила в Париже с начала 1950-х, и Зонтаг не виделась с ней около 10 лет. Все эти годы они спорадически поддерживали связь, и когда Сьюзен сообщала Харриет о замужестве, то все равно писала, что любит ее («Это трансцендентальный факт»
[411]). В июле 51-го, во время своего первого посещения Франции, Сьюзен писала: «Я в Париже. Встретимся в соборе Нотр-Дам, после чего добавила: «О нашей встрече не должен узнать мой муж. После этого Харриет могла начать подозревать, что Филип знал об отношениях двух женщин
[412]. В 1954-м Харриет вернулась в Нью-Йорк, где ее мать умирала от рака. Непосредственно перед ее смертью в декабре «она открыла глаза, в которых стояла боль, и, чтобы сделать ей хоть что-то приятное, я сказала: «Мама, ты помнишь израильтянина, о котором я тебе рассказывала? Я выйду за него замуж». «Нет, не выйдешь», – отвечала она шепотом. «Почему?» – изумилась я. «Потому что, – с трудом произнесла она, – тебе больше нравятся женщины». После чего закрыла глаза и издала глубокий вздох»
[413].
Это полное драматизма признание умирающей оказалось неправильным – Харриет была в большей степени гетеросексуальна. За год до смерти матери она познакомилась с американкой кубинского происхождения Марией Ирэн Форнес, которой суждено было сыграть большую роль не только в ее жизни, но и в жизни Сьюзен. У Харриет был долгий и бурный роман с Форнес. («Я люблю тебя, Ирэн. Как хорошо ты обеспечиваешь мою потребность в боли!»
[414]) Одновременно у Харриет в течение нескольких лет был бурный роман со шведским художником Свеном Блумбергом.
Но как только Харриет закончила отношения с Иэрн и Свеном, на ее горизонте снова появилась Сьюзен. Зонтаг отчаянно жаждала женской любви. В январе ее начала «снимать» «невысокая, разодетая в пух и прах блондинка». Сьюзен очень этому обрадовалась и призналась: «Мне она совершенно не нравилась, но все же как приятно быть дома, то есть оказаться в ситуации, когда мной интересуются не мужчины, а женщины»
[415]. Харриет была первой большой любовью Сьюзен, и именно к ней Зонтаг пришла, когда пыталась начать новую жизнь.
ОДНАКО ЛЮБОВЬ СЬЮЗЕН НА ЭТОТ РАЗ БЫЛА НЕ ВЗАИМНА.
«Я не уверена в том, что хочу ее видеть», – призналась Харриет в своем дневнике перед приездом Сьюзен. После того как та приехала, Харриет писала: «Какая же она красотка! Но мне в ней многое не нравится… то, как она поет, фальшиво и как-то по-детски, как танцует, не попадая в ритм и с фальшивой сексуальностью… Бедняжка! Она меня совсем не привлекает, но, с другой стороны, она говорит, что любит меня, и именно это я сейчас и хочу слышать!»
[416]
Каждая из женщин чувствовала себя недовольной своими прошлыми отношениями, и каждая стремилась получить то, что мог дать им партнер. Сьюзен мечтала о страсти, которую испытала с Харриет 10 годами ранее, Харриет мечтала об Ирэн. «Сьюзен слишком легко ранимая и неуверенная, и это мне не нравится, – писала Харриет. – Она кажется такой наивной. Ведет ли она себя искренне? Я что-то не очень верю тому, что она мне говорит». Словно в доказательство своей неискренности Сьюзен прочитала записи в дневнике Харриет и писала так: «Она дала мне резкую, нечестную и неприятную оценку, а в конце написала, что я ей вообще не нравлюсь, но моя страсть для нее приемлема и наши отношения возобновились в удобный для нее момент. Как же это больно, я возмущена и унижена»
[417].
