В культурном смысле ценности Семьи были традиционными, схожими с теми, которые проповедовал Хатчинс в Чикагском университете, что делало сосуществование с модернизмом непростым даже для Зонтаг. В политическом смысле члены Семьи были радикалами. Они отвергали не только «мещанство» и «ценности среднего класса» – квасной патриотизм, популярное ТВ, рекламу, но и политику полумер, под которой они понимали унылый мелиоризм Франклина Рузвельта и последующих, близких к нему по духу президентов. Многие члены Семьи видели проявления либерализма в бездумных бестселлерах, скачках и прыжках актеров бродвейских мюзиклов, изданиях Time и Reader’s Digest. В «Паломничестве» Зонтаг так изобразила тонущий в музыке лифтов Лос-Анджелес. Это была культура эскапизма и анестезии, то есть мира, который незадолго до этого прошел через Хиросиму и Освенцим.
В 1947-м 27-летний Ирвинг Хоу, который был моложе Рава и Филипса, но старше Зонтаг и Подгореца, писал о хронологии Семьи следующее:
«В начале 1930-х они были радикалами, потом перестали быть сталинистами и стали троцкистами, в конце 1930-х отошли от марксизма, а потом вообще от политики… потом поворот в сторону религии, абсолютного морализма, психоанализа и экзистенциальной философии в качестве замены политики»
[537].
После войны политический активизм Partisan Review мутировал в сторону дебатов об эстетике, что превратило художественную критику в самое почетное интеллектуальное занятие того времени. Требования и стандарты Partisan Review были очень высокими. Когда молодой критик Марк Гриф, который по возрасту мог бы быть внуком Зонтаг, выборочно прочитал статьи первых десятилетий издания, то выразил свое полнейшее изумление качеством материала. Марк писал, что журнал был «удивительно хорош. Он был гораздо лучше, чем я ожидал или мог себе представить. Это, возможно, был лучший американский журнал того времени или всех времен»
[538].
Когда Зонтаг переселилась в Нью-Йорк, споры о коммунизме закончились. Впрочем, эти дебаты, так же как и дебаты о психоанализе и экзистенциализме, в меньшей или большей степени «фонили» еще несколько десятилетий, но точно так же, как Рав, Филипс, Триллинг, Арендт и Макарти, они не молодели, а устаревали. Согласно генеалогии Семьи, написанной Подгорецом в 1967 году, появилось новое поколение: Хоу, Филип Рот, Норман Мейлер, а после него и третье в виде двух гениев. Первенцем из этих гениев, по Подгорецу, был, естественно, он сам, а гениальной дочерью нового поколения интеллектуалов оказалась Сьюзен Зонтаг.
Несмотря на то что Зонтаг была еврейкой, она не разделяла неоднозначного отношения к Америке, которое испытывали старшие члены Семьи. Она не без особой симпатии относилась к глубинке. Многие талантливые люди, уехавшие от провинциальной скуки в столицы, часто испытывают подобные чувства. Она была далеко не единственным жителем Нью-Йорка, будь то евреем или гоем, которому не нравилось мещанство, которое, по их мнению, царило в провинциях, и далеко не единственной американкой, верившей в интеллектуальное превосходство Европы над США. Если она иногда и высказывала свое презрение к Америке, то делала это по тем же соображениям, по которым были недовольны страной многие другие американцы, но когда во время войны во Вьетнаме ситуация изменилась, то вместе с миллионами сограждан изменились и причины, по которым она критиковала свою родину.
Она «ровно» относилась к евреям. После первого посещения Израиля Зонтаг сказала: «Я никогда бы не смогла там жить. Но я рада тому, что Израиль существует, и у меня есть место, где меня могут похоронить»
[539]. Она практически не замечала иудаизм со всеми его проявлениями, хотя ранее много писала о еврейском характере. «Идея еврейства потеряла свою актуальность? – спрашивала она в 1957 году. – Я горжусь тем, что я – еврейка. Или как?»
[540] Зверства нацистов оставили свой отпечаток на ее характере, как и на характере всех евреев. Но принадлежность к еврейской нации, как и многое другое, было всего лишь одним из способов самоидентификации. «В Нью-Йорке (Гринвич-Виллидж) наблюдается всеобщая комедия демонстрации еврейства»
[541], – писала она. Подгорец отмечал, что второе поколение членов Семьи, включая Сола Беллоу, отличалось от первого своим желанием «серьезно заявить о себе, как об американцах, а также своем праве играть далеко не самую последнюю скрипку в литературном мире страны. Спустя десятилетие это право и это желание воспринимались настолько абсолютно естественными, что сложно представить, что всего лишь в 53-м все было иначе из-за широкого представления, в том числе и среди самих евреев, что еврейская культура является вульгарной и не развитой»
[542].
ИСКУШЕННАЯ И РАФИНИРОВАННАЯ ЗОНТАГ СТАЛА СИМВОЛОМ ТРЕТЬЕГО ПОКОЛЕНИЯ.
Она ни на что не предъявляла свои права, за исключением права на культурную связь с Европой, то есть то, что всегда говорили американцы – от Томаса Джефферсона до Генри Джеймса и Томаса Стернза Элиота. С евреями ее роднил идеал серьезности, ее «преследовала», по словам Подгореца, «вполне возможно, самая тираничная традиция учености, которая когда-либо существовала в этом мире» – талмудическая традиция, а также удушающее чувство того, что, «чтобы быть чем-то, внутри книги они должны быть Марксом, Фрейдом или никем»
[543]. Точно так же как и апостол Павел, надеявшийся на то, что Иисус сотрет разницу между евреем и греком, хозяином и рабом, мужчиной и женщиной, она отвергала разделение и категоризацию, стремилась ко вселенской культуре, которая уничтожит все различия, но не потому, что была еврейкой. А потому, что была лесбиянкой.
В 1962 году, спустя четыре года после развода, сексуальная ориентация Зонтаг снова поставила ее в не самую удачную ситуацию. Когда она разошлась с Филипом, они договорились, что Давид будет проводить лето с отцом. К тому времени Филип работал на факультете социологии в Пенсильванском университете в Филадельфии. После того как 15 сентября 1961-го Давид вернулся в Нью-Йорк, его мать решила, что у сына появилась «масса неврозов», в том числе из-за того, что отец «насильно заставлял его посещать занятия по социологии и встречи выпускников»
[544].
Эти цитаты взяты из речи Зонтаг на суде об опеке ребенка. Как и предсказывал Якоб Таубес в 58-м, Филип не успокоился. В конце 1959-го Сьюзен писала в дневнике: «У меня есть враг – Филип»
[545]. В 1961-м он признался в том, что, скрываясь, ходил за ней по Нью-Йорку. В статье в Daily News под заголовком «Профессор: я должен скрываться, чтобы увидеть своего сына» писали о том, что ему удалось «только мельком» увидеть своего сына, «выжидая около школы, в которую ходит мальчик, или около дома № 350 по Вест-Энд-авеню, в котором проживает миссис Рифф»
[546].
