Это была не Зонтаг.
Это была даже не Сьюзен.
«Зовите меня просто Сью»
[621], – решает она.
«Сложно сказать, где заканчиваешься ты и начинается камера». Зонтаг процитировала эти слова из вышедшей в 1976-м рекламы фотоаппаратов Minolta в эссе «О фотографии». «Когда ты – камера, а камера – это ты». Сложно провести границу между «настоящей я» и «социальным лицом для других людей», людей, глаза которых давали жизнь «мне безжизненной». Впрочем, слава предоставляла решение проблемы одиночества, которая так ее угнетала. Постоянный поток людей помогал ей не впадать в состояние «слизняка». А амфетамины – взбодрить «ту, которая спит».
В тот период жизни ее постоянно занимало огромное количество людей. Это были студенты времен работы в Колумбийском университете, где она преподавала до 1964-го, Кох, Левин, сотрудники ее издательства, изданий Partisan Review, The New York Review, а также привлеченные ее харизмой творческие личности: Уорхол (с которым она общалась недолго) и Джозеф Корнелл, чье отношение к славе было полностью противоположным Энди.
В последние годы своей жизни Джозеф Корнелл отправлял ей много странных вещей и предметов, которые, как казалось, вышли из сонного царства, из мира снов. Он дарил ей карточки с напечатанными на них строчками из стихов Джона Донна, открытки викторианских времен, желтое перо, лист с надписью «Дорогая Сьюзен» с древесным листком в первой букве ее имени, старинные письма, написанные каллиграфическим почерком, и вышедшую в 1933 году книгу Monsieur Phot, в названии которой слово Phot было сокращением слова «фотография». Сохранились записки, в которых он называет ее разными милыми и смешными именами: «Сьюзен Dimanche (Воскресение)», «мисс Генриетта Зонтаг» и «Давид Зонтаг». Корнелл подписывал свои послания именами «Джеки Дериквелин» или иногда «Ипполит».
Корнелл захотел познакомиться с Зонтаг после того, как прочитал ее роман «Благодетель». Сьюзен подозревала, что Корнелл идентифицировал себя с героем ее романа, «живущим в своей голове и в своих снах». Однако Корнелла больше привлекал внешний вид автора романа, чем сам текст. «Он был очень увлечен фотографией, – говорила она, – и в фотографии его интересовали люди. Его влекли звезды, романтика исполнителя». Он узнал, что «у меня такая же фамилия, как и у одной известной дивы первой половины XIX века. Наряду с Марией Малибран и Полиной Виардо была певица по имени Генриетта Зонтаг… Сохранилось много прекрасных изображений этой известной певицы, и в его голове появилась связь между мной и этой нашумевшей сопрано»
[622].
Уорхол тоже обожал див, о которых в его библиотеке было много книг. За исключением этого момента, у двух художников больше не было ничего общего. Искусство Уорхола не шло в глубину, оно с напором говорило только о внешнем, о «кричащем и блестящем, безошибочно и мгновенно понятном»
[623]. Искусство Корнелла было построено на предположении. Наиболее характерной формой его работ была небольшая и неприметная коробочка, излюбленной поверхностью – стекло, прозрачное, но при этом закрывающее расположенные за ним предметы. За стеклом находились композиции, таинственные и загадочные, как барочные натюрморты. Уорхол был «против интерпретации», потому что не было ничего того, что человек должен был понять. А Корнелл – потому что вообще не существовало ничего, что можно понять.
Уорхол собирал знаменитостей, Корнелл – их изображения. Для него эти фотографии имели самое отдаленное отношение к запечатленным на них людям. Фотографии были культовыми объектами, изображавшими людей, которых невозможно узнать и которыми было невозможно обладать. По мнению Зонтаг, Корнелл был «классическим примером отшельнического холостяка-художника». У него был «в высшей степени склад характера художника, и при этом темперамент коллекционера, который зачастую сильно отличается от темперамента художника. Очень часто коллекционер – это тот, кого влечет прекрасное, но он не в состоянии его сотворить, поэтому должен собирать, и его художественные способности или не существуют, или остаются в латентном состоянии».
ПОЗДНЕЕ ЗОНТАГ ПИСАЛА, ЧТО ТОМАС МАНН БЫЛ ПЕРВЫМ ЧЕЛОВЕКОМ, «О КОТОРОМ У МЕНЯ УЖЕ ПО ФОТОГРАФИЯМ СЛОЖИЛОСЬ ОПРЕДЕЛЕННОЕ И ТВЕРДОЕ МНЕНИЕ».
Именно благодаря фото Корнелл составил свое представление о Сьюзен. «Больше всего его, конечно, привлекали изображения известных и гламурных женщин, – говорила Сьюзен. – Некоторые картинки из рекламы и часть из популярных журналов». Уорхола тоже привлекали мистические женщины, но совершенно не так, как Корнелла. Из фотографии Сьюзен на задней обложке романа «Благодетель» Корнелл сделал коллаж под названием The Ellipsian. Этот коллаж он отправил на ее домашний адрес, и это было первой посылкой, которую она от него получила. «Вначале я не отвечала на его послания, – говорила она, – а просто принимала такими, какими они были написаны, как часть его отношений с миром, которое не предполагает никакого ответа». Но количество посылок увеличивалось, и Сьюзен начала волновать высокая стоимость его подарков.
Потом она написала ему, что воспринимает его подарки в качестве вещей, данных ей на временное хранение, и готова вернуть в любое время. В завязавшейся переписке Корнелл неоднократно приглашал ее в гости, и она в конце концов приняла его приглашение. На всякий случай, чтобы не подавать человеку лишних надежд, взяла с собой сына. Но Сьюзен зря волновалась. «Он был прекрасен, – вспоминала она потом. – Прозрачное лицо, замечательные кости и великолепные глаза… Я не чувствовала его сексуальности, только утонченность, нежность и деликатность. Просто чудо». Они сидели на кухне, он поставил пластинку Жака Бреля. «Он попросил меня рассказать, о чем поет Брель, я ответила: «Наверняка ты знаешь французский». Он сказал, что не знает, но это не имеет значения, он чувствует, о чем поют. Я знаю, что это такое».
Он продолжал отправлять ей письма и подарки, но больше они никогда не встречались.
Одобреную Уорхолом и оцененную Корнеллем Сьюзен фотографировали самые известные фотографы той эпохи. Кроме того, ее образ начал появляться в художественной литературе. В первый раз Зонтаг выступила вдохновительницей одной из действующих лиц в незаконченном романе Альфреда Честера «Нога» – в образе Мери Мандэй. Честер настаивал на том, что существовало две Мери Мандэй – «человек и ее изображение самой себя»
[624].
Альфред Честер был человеком весьма специфическим. На пять лет старше Сьюзен, родился в Бруклине в еврейской семье и был удивительно уродлив. В результате детской болезни он был совершенно лысым, а парик, который носил, делал его еще более нелепым. Его редактор в Англии Диана Атхилл писала, что парик стал символом его странной и разбитой жизни. «Он говорил, что, как только ему на голову надели парик, он почувствовал, словно его череп раскололи топором»
[625].
