Гор Видал называл Честера «Жене с мозгами». Несмотря на свой неприглядный вид, ум Честера делал его крайне привлекательным
[626]. По словам Атхилл, он писал слишком странные вещи, чтобы привлечь внимание широкой читательской аудитории, она отмечала, что «он остается самым интересным человеком, которого я встретила за время работы в издательском бизнесе»
[627]. После нескольких лет в Европе Честер вернулся в Нью-Йорк, несколько лет был популярным писателем, через Ирэн познакомился с Сьюзен и стал ее близким другом. Он щедро делился с ней контактами, а она, в свою очередь, в виде критика поддержала его книгу рассказов «Смотрите, Голиаф», которую «порвал на части» критик из The New York Times Book Review.
Рецензенту из The New York Times Book Review Солу Малоффу не понравилось то, что Честер свободно смешивал в своей прозе кошмары и сны (что, кстати, было одним из основных литературных приемов Зонтаг), а также и то, как тот писал о гомосексуалистах: «Как все это туманно! Как банально! Как бесстыдно!» Зонтаг ответила на это письмом редактору журнала, в котором назвала рецензента «смешным» и «не достойным презрения»
[628].
В момент душевного катарсиса Честер сжег парик и «теперь говорит только о том, что у него маленький член + нет лобковых волос, – писала она. – Он всегда чувствовал себя уродом + и теперь говорит только про это и ничего другого»
[629]. Летом 65-го она навещала его в Танжере, где он обитал в компании геев и наркоманов, сложившейся вокруг Пола Боулза и его жены Джейн. Зонтаг была в ужасе. «Я думала, что все это шутка, – писала автор «Заметок о кэмпе» в своем дневнике. – Такое бесчувствие, такая паранойя, такая жестокость. Международный гомосексуальный стиль жизни – Боже, кошмар + по-человечески грязно + как это несчастно»
[630].
Все пошло наперекосяк, как только Сьюзен приехала в Марокко. Честер почему-то решил, что она хочет увести его бойфренда, но потом предложил ей выйти за него замуж. Сьюзен призналась одному из его друзей, что начала физически бояться Честера
[631]. Сам Честер писал приятелю в Нью-Йорк о том, что посещение Зонтаг было «катастрофой»
[632]. После этого он стал одним из самых ярых критиков Зонтаг. «Да как ты смеешь говорить, что С. Зонтаг – твой друг? – писал он одному приятелю. – Не будь крысой, она мой враг. Она всем нам враг. Она Враг с большой буквы»
[633]. В другом письме он задавался вопросом, «а не крыса ли Сьюзен», после чего констатировал: «Ей в этом мире очень хорошо»
[634]. Зонтаг начала подозревать, что отношение Честера никак не связано с тем, что она может увести его бойфренда, и с ее другом творится что-то не то. Она перечислила симптомы его заболевания:
«У меня такое чувство, что весь мир слышит, что я говорю».
«Сьюзен, что происходит? Творится что-то странное».
«От меня что-то скрывают».
«У меня сифилис. Или рак».
«Сьюзен, ты такая грустная. Я никогда не видел тебя такой грустной»
[635].
На самом деле Честер сходил с ума. Он слышал голоса, не был в состоянии писать. Его депортировали из Марокко, и через шесть лет в возрасте 41 года он умер в Иерусалиме. Соседи были обеспокоены лаем его собак, полиция вскрыла дверь и нашла труп.
После посещения Марокко Сьюзен порвала все связи с Честером. В ее дневниках остались записи о том, что притягивало ее в нем именно то, что он ее презирал:
«МНЕ ВСЕГДА НРАВИЛИСЬ ХУЛИГАНЫ – Я ДУМАЛА, ЧТО ЕСЛИ Я ИХ ФИЗИЧЕСКИ НЕ ПРИВЛЕКАЮ, ТО ОНИ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ОТЛИЧНЫМИ.
То, что меня отвергали, показывало мне, что у них хороший вкус, что у них есть качества, которых нет у меня (Харриет, Альфред, Ирэн). Я себя не уважала… Я чувствую себя нелюбимой. Но я уважаю этого непривлекательного солдата, который борется за выживание, за то, чтобы быть честным, достойным, благородным. Я себя уважаю. И больше никогда не влюблюсь в хулигана»
[636].
Многие из хулиганов, включая Альфреда, ей завидовали. Тихий и неуверенный в себе солдат, образ которого описан в дневнике, редко показывался на глаза окружающим, которые считали Зонтаг крайне самоуверенной. Хотя Сьюзен была ориетирована на чуткое восприятие внешних событий, это практически не меняло ее восприятие внутренних процессов. Она писала, что была «бесконечно удивлена враждебностью… людей, которым я не сделала ничего плохого», к числу которых она причисляла и Честера.
«В детстве меня игнорировали и не воспринимали – быть может, такая ситуация была всегда до или за исключением Ирэн – даже враждебность, травля и зависть кажутся мне aufond, дают мне больше внимания, чем я могла бы получить»
[637].
Несмотря на успехи, всю жизнь ее преследовало чувство провала и несостоятельности. Судя по дневникам, успех выбивал ее из колеи сильнее, чем неудачи, которые, как ей казалось, она заслуживала. Зонтаг находилась в ситуации, когда у нее не было ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. «Она была женщиной без прошлого, – говорил ее немецкий издатель Микаэль Крюгер, чем, по его мнению, и мог бы объясняться ее интерес к совриску. – В начале ее карьеры был модернизм, который стремился порвать с прошлым»
[638]. Израильский писатель Йорам Канюк сделал похожее замечание. У Сьюзен «нет истории, – говорил он. – Она отвергает историю»
[639]. Естественно, что у Сьюзен, как и у всех остальных людей, была своя история. Тем не менее она отвергала свое прошлое, ей было сложно чувствовать себя счастливой в настоящем, и у нее не получалось представить себе или верить в будущее. Уезжая из Европы, она переживала и волновалась по поводу серьезных решений, которые ей предстоит принять в США. Недавний неудачный опыт любовных историй убедил ее в том, что жизнь окончена.
