– Заткнись. Я попробую, слышишь? В последний раз.
Вдруг вспоминаю про свой мешок, взваливаю его на плечо и выхожу на воздух, оставив Стыда за столом. Поднимаюсь над крышами, подставляю лицо резким ледяным порывам ветра и смотрю вниз. Я вижу их. В этом году их ещё меньше, даже меньше, чем в прошлом. Бродят, тычутся в мёртвые тела разрушенных зданий, заглядывают в лачуги и каменно-мусорные хижины. Они похожи на собак, которые забыли дорогу домой и принюхиваются к каждому жилью, надеясь, что где-то их ждут.
Мне жаль мертвецов. Не думаю, что на следующий год хоть кто-то из них придёт навестить потомков.
На окнах нет свечей, нет тыквенных и репных светильников, нет гирлянд и букетов, нет ничего. Особенный день превратился в такой же серый, как остальные. Невольно думаю: а кому хуже? Мёртвым или живым?
Я не солгал Стыду. Ведь я не умею лгать. Я попробую в последний раз и посмотрю, что выйдет. Я вызову Его на разговор и не отступлю, пока Он не скажет то, что я потребую.
Спускаюсь на пустынную улицу, узкую настолько, что только один человек может пройти по ней, не прижимаясь к обуглившимся стенам. Местами огромные глыбы, отколовшиеся от зданий, почти перекрывают проход, и между ними и стенами виднеются неряшливые крысиные гнёзда. Знаю, в каком-то из гнёзд наверняка прячется чудовище с семью крысиными головами и сотней сплетённых хвостов. Где-то невдалеке слышится плач, и я иду туда, словно мать, которую зовёт испуганное дитя.
Навстречу мне движется компания мёртвых. Вижу их так же, как люди видят друг друга, но с первого взгляда безошибочно определяю, что самый молодой из них погиб по меньшей мере тридцать лет назад.
Они скользят по мне пустыми взглядами, и в каждой паре глаз я вижу одно и то же: тоску и скорбь, будто все они – лишь один-единственный мертвец, помноженный на пять, как червь, разрезанный на части. Пусть мои глаза сейчас сыплют искрами, на дне их – то же, что у мертвецов. Поднимаюсь выше и перелетаю через потерянных мёртвых, очевидно жалеющих, что до сих пор надеются на живых.
Иду на плач и нахожу тело женщины, умершей совсем недавно. Серая кожа обтягивает череп, под глазами – синеватые сеточки сосудов, суставы на руках раздуты и напоминают каштаны. Ушлая крыса уже грызёт её палец. Извращённая, мерзкая пищевая цепь. Рядом с женщиной хнычет ребёнок лет пяти с опухшим от слёз лицом. У ребёнка такие же раздутые суставы, он завёрнут в ворох грязных тряпок, так что даже трудно понять, насколько тощее тельце скрывается под ними. Смотрю на два тела, иначе не скажешь, и понимаю, что не чувствую жизни ни в ком из них.
– Ш-ш-ш, ш-ш, – успокаиваю я ребёнка и лезу в мешок. – Не плачь. Держи, угощайся.
Протягиваю леденец в виде медведя, сую прямо в детские пальцы. Он замолкает, смотрит на меня недоверчиво и будто сквозь меня. Хватает леденец не за палочку, а прямо так, за липкое сахарное тело медведя и тянет в рот. Я хищно ухмыляюсь, смотрю, как мальчик пробует угощение губами, как сосредоточенно грызёт сладость и глотает нерассосавшиеся осколки. Он съедает всё и отбрасывает палочку. Больше не плачет, задумчиво смотрит всё так же сквозь меня. Я начинаю злиться.
– Ну, и что же? Пойдёшь со мной?
Лицо ребёнка ничего не выражает. Ни печали, ни злости, ни испуга. Жуткое, запредельное ничто. Или я сгущаю краски, а детское лицо просто глупо.
Повторяю вопрос и протягиваю руку. Обычно к этому моменту они уже готовы идти за мной к самому Разлому, куда угодно, лишь бы на мой зов, куда угодно, лишь бы дальше от себя, дальше от неведомых мыслей. Но не в этот раз. Глупый мальчик, поняв, что леденец закончился, кривит лицо в гримасе, открывает рот с редкими зубами и снова принимается плакать.
– Пошли со мной! – Я начинаю уже по-настоящему злиться. – Я уведу тебя туда, где ты не будешь плакать! Вставай!
Хватаю ребёнка за руку, но он начинает извиваться и дёргаться, не прекращая при этом орать, как свинья. Он бьётся и пинается, нечаянно топчет ногами руки своей мёртвой матери и хвосты крыс, брызнувших прочь серыми комьями.
Детские истерики мне отвратительны. Отшвыриваю орущего мальца, подбираю мешок и иду дальше. В голове у меня стучит.
Так не должно быть. Это неправильно. Он съел чёртов леденец, вкусил моей крови, попробовал чистого страха. Моя кровь не приводит к истерикам. От меня не орут и не бьются. Я много лет выводил идеальную формулу и точно знаю, что страха там ровно столько, чтобы жертвы впадали в покорное оцепенение, чтобы у них не было сил сопротивляться, чтобы они становились податливыми и послушными, как овцы.
Ухожу от мальчика и трупа, передёргиваясь от мерзости. Неправильные, поломанные люди. Я – тот, кто помогал им выжить, я – тот, кто заставил их сбиваться в стаи, в последствие – основывать государства. Я – сок их жизни, и когда раньше кто-то из людей утверждал, что не испытывает страха, я либо убеждал глупца в обратном, либо сразу дарил Ему.
Ищу дальше. Моей целью во все годы После становились изгнанные из домов дети, которым я внушал, что уйти со мной – лучше, чем пытаться вернуться назад. Внушал самые жуткие видения того, что будет ждать их дома. Внушал, что смерть – лучше, чем будущее. Я сам становился движущей силой, сам селился в их головы и заставлял их делать то, что мне нужно. И сейчас я вижу, как отлаженная система рушится, как в самый ответственный момент мне не удаётся то, в чём я всегда был твёрдо уверен.
Ночь едва-едва занялась, у меня ещё много времени. Успокаиваю себя этим и поднимаюсь выше, дальше, прислушиваюсь и принюхиваюсь. Мне тревожно; умом я понимаю, что этот день, день, который даже когда-то давно окрестили Днём Страха, поворачивается ко мне неприглядной стороной. Думаю даже о том, чтобы отыскать Стыда и признаться ему, что готов сдаться, но не ищу, пока не сдаюсь.
До полуночи терплю ещё четыре неудачи, ещё четыре ребёнка отказываются идти со мной, даже иссосав леденцы до голых палок и с мрачной ясностью я осознаю, что таких совпадений не может случиться даже в мире После. В последней отчаянной попытке решаюсь покинуть чёртову Прагу, взлетаю к тучам и устремляюсь в Берлин, оттуда – в Вену, в Будапешт и везде – одно и то же. Мешок мой легчает, по пути я смотрю на слоняющихся по улицам мертвецов и огни жилищ тех, кто пока жив. За мной по-прежнему никто не идёт.
Злюсь, шиплю и возвращаюсь обратно в Прагу. Мне кажется, что именно с этого города началось моё бессилие и надеюсь, что здесь же оно закончится. Спускаясь, вижу, что на улицах прибавилось народу: люди покинули свои жилища, вооружились кто чем мог и пытаются выяснить отношения. Некоторые уже сцепились, кусая и царапая друг друга, как шелудивые бешеные кошки, и другие, глядя на них, начинают сходиться в одиночных драках и сварах по нескольку человек. Мне это нравится ещё меньше. Все годы я защищал человечество от войн – с переменным, разумеется, успехом. Выходит, они теперь совсем не боятся? Выходит, я сам растворяюсь… в себе?
– Остановитесь! – Кричу, опустившись на крышу. Крыш в привычном понимании слова осталось совсем немного, и это здание – старинный особняк, поросший лишайником – гордо высится над руинами. – Прекратите, иначе уничтожите друг друга!
