Второе различие между северокорейскими беженцами и эмиграцией времен холодной войны заключается в невысоком образовательном уровне большинства беженцев. Типичный эмигрант из СССР и стран Восточной Европы во времена холодной войны был интеллигентом, а вот северокорейская миграция – рабоче-крестьянская. По состоянию на 2017 год среди северокорейских беженцев на момент прибытия в Южную Корею только 7 % имели высшее образование. Еще 9 % имели среднее специальное образование, а у большинства остальных за плечами была сельская средняя школа, часто неполная. Только 5 % беженцев в официальной южнокорейской статистике отнесены к таким категориям, как «специалисты», «служащие» и «деятели искусства». Типичная беженка (таких около половины) – бывшая крестьянка или работница, 30–50 лет от роду, со средним или, чаще, незаконченным средним образованием.
Третья особенность – география миграции. В годы холодной войны беженцы из Восточной Европы и СССР в основном были выходцами из столиц и крупных городов, но подавляющее большинство северокорейских беженцев происходит из дальней провинции, из районов, расположенных вдоль китайской границы. Больше половины (63,9 %) – выходцы из северной провинции Хамгён-Пукто, и только 1,9 % всех беженцев раньше жили в Пхеньяне. Это нетрудно объяснить: побег – дело рискованное, и тем, кто живет недалеко от границы, и добраться до нее, и пересечь ее куда легче. Не исключено, что среди пхеньянских интеллигентов тоже есть немало людей, которые недовольны ситуацией в КНДР и с большим удовольствием бы покинули страну. Однако у столичного жителя мало шансов добраться до границы и благополучно пересечь ее.
И, наконец, четвертая и, наверное, самая важная особенность: северокорейские беженцы, в отличие от эмигрантов времен холодной войны, редко движимы политическими мотивами и в целом мало интересуются политикой. Даже в ходе опроса в 2016 году, говоря о причинах, которые побудили их покинуть КНДР, политические мотивы – всегда среди прочих мотивов – упомянули только 17,5 % северокорейских беженцев, ныне находящихся в Сеуле.
Как уже говорилось, в основном беженцев привлекают материальные возможности Юга, о богатстве и процветании которого они узнают из самых разных источников (впрочем, в последнее время растет и количество беженцев, которые перебираются на Юг, чтобы дать детям хорошее образование: корейская зацикленность на образовании существует и на Севере). Первые месяцы большинство беженцев пребывает в состоянии эйфории. Их поражают чистые и залитые по ночам светом улицы, невероятное количество новых, сияющих автомобилей (легковой автопарк Юга примерно в 700 раз больше, чем на Севере), качество медицины и доступность чудес цифровой технологии. Однако вскоре начинаются разочарования. Беженцы обнаруживают, что та красивая жизнь, которую они видели в южнокорейских телесериалах, с одной стороны, вполне реальна, а с другой – им самим недоступна. В южнокорейском обществе беженцы неизбежно оказываются на нижних ступеньках и по доходам, и по статусу. В 2012 году, например, уровень безработицы среди северокорейских беженцев в Южной Корее составил 19,9 %, то есть примерно раз в пять-шесть выше среднего по стране, а средняя месячная зарплата у тех, кто работу все-таки имеет, составила 1 264 000 вон, то есть около 1100 долларов – примерно вдвое меньше средней по стране.
Во многом эта ситуация вызвана объективными причинами. Беженцы в своей массе – бывшие гастарбайтеры, то есть выходцы из низов, да еще и прибывшие из самых неблагополучных районов КНДР. Понятно, что у них нет навыков, необходимых для выполнения минимально квалифицированной работы в современном обществе. В силу своей низкой квалификации мигранты с Севера в большинстве своем могут заниматься на Юге только неквалифицированным и, следовательно, малооплачиваемым трудом: они моют общественные туалеты, работают в закусочных, развозят еду. Даже те немногие беженцы, у которых есть образование, обычно обнаруживают, что для трудоустройства им необходимо полностью переучиваться. Удается это не всем и не всегда. Например, я знаю северокорейского инженера, которому приходится работать вахтером и охранником. Теоретически он мог бы переучиться, но на практике ему приходится копить деньги на то, чтобы вывезти из Северной Кореи жену и двоих детей.
Впрочем, не обходится и без прямой дискриминации: несмотря на все громкие (и не слишком искренние) клятвы в верности идее объединения, южнокорейцы воспринимают беженцев как чужаков, а в южнокорейском обществе к чужакам относятся настороженно и предпочитают с ними без особой нужды дел не иметь. Местные жители сторонятся непонятных и подозрительных пришельцев. Единственным исключением являются христианские церкви, которых в истово протестантской Южной Корее очень много и которые часто берут под опеку новоприбывших соотечественников.
Приведу лишь один пример, который показывает, с чем часто сталкиваются беженцы в Южной Корее. Об этой истории, которая так и не появилась в прессе, я узнал от ее участников. В 2011 году крупная сеульская телекомпания решила сделать передачу о браках между северянами и южанами. Учитывая преобладание женщин среди мигрантов, это означало передачу о браках между южнокорейскими мужчинами и северокорейскими женщинами. За участие в программе пообещали 2 млн вон, то есть примерно 1800 долларов – сумма немалая, чуть меньше среднемесячной южнокорейской зарплаты. Большинство найденных телевизионщиками мигранток вначале согласилось появиться в программе вместе со своими мужьями – что и неудивительно, если принять во внимание масштабы вознаграждения. Однако очень скоро многие отказались от предложенной им чести. Причина – протесты мужей, которые решительно не хотят, чтобы их соседи, сослуживцы и приятели увидели программу и узнали, что они женаты на северянках. Такой брак с точки зрения южнокорейского обывателя – признак неудачника: «не смог мужик нормальную бабу себе найти, согласился на третий сорт». Кстати, свое происхождение беженцы часто скрывают, по возможности выдавая себя за корейцев из Китая или за выходцев из провинции Канвондо, где говорят на похожем диалекте. Особенно тяжело приходится тем, кто оказался в Южной Корее один, без семьи. Одна моя знакомая беженка – вполне устроенная по меркам большинства – сказала мне: «В первые месяцы в Сеуле не было и недели, чтобы я всерьез не подумывала о том, чтобы вернуться на Север».
Это приводит к такому любопытному явлению, как обратные побеги с Юга на Север. Первый такой побег произошел в 1996 году и привлек большое внимание. Его совершил – точнее, попытался совершить – молодой человек по имени Ким Хён-док. Его арестовали и отправили в тюрьму, поскольку по южнокорейскому законодательству любая попытка попасть в Северную Корею без надлежащего разрешения по-прежнему является на Юге преступлением. В 2001 году Ким Хён-док, к тому времени окончивший университет и работавший в аппарате парламента, заметил: «Мне больше некуда бежать – да я никуда и не собираюсь. Утопии нет нигде».
Впрочем, времена изменились. Формально побег на Север остается уголовным преступлением, но на практике и при желании вернуться на Север теперь не просто, а очень просто. Будучи гражданином Южной Кореи, беженец имеет право на получение паспорта и свободный выезд из страны. Таким образом, если беженец собрался в обратный путь, ему достаточно просто выехать из Южной Кореи в Китай или иную страну, в которой есть северокорейское посольство, прийти туда, покаяться и выразить желание вернуться. Опыт показывает, что подобные желания всегда встречают понимание у северокорейской стороны – особенно сейчас, когда обратные побеги стали играть немалую роль в северокорейской пропаганде. Всего за 2011–2017 годы с Юга на Север вернулось не менее 28 человек (скорее, около 35–40 человек), то есть примерно 0,1 % от общего количества беженцев.
