Да, мне было ясно, что миром дело не кончится. Но я не боялся неизбежно предстоявшей войны и не видел другого пути, кроме спешного выезда в Палестину для участия в боях. И вот пришел день, точнее ночь, когда в Париже все евреи слушали радио и следили на голосованием в Организации Объединенных Наций – создавать или нет государство Израиль. Страна за страной голосовали. Америка за, Куба против, Колумбия воздержалась. Это было мучительно долго; чаша весов колебалась: есть у нас большинство в две трети, нет у нас большинства в две трети. Мы сидели и ждали. И вдруг – итог! Резолюция принята, “за” – более двух третей голосов! Взрыв чувств.
Мы отпраздновали это событие с большим треском. Сняли огромное здание; мой отец говорил – и очень хорошо говорил – от имени исполкома сионистического движения. Он нарисовал образ будущего совершенно невероятной красоты. Израиль будет необыкновенной страной, царством мира и справедливости, потому что нас так мучили, потому что мы столько людей потеряли и теперь проявим миролюбие ко всем. И к меньшинствам тоже, – подчеркнул мой отец. Председательствующий произнес: “А теперь послушаем, что молодежь думает. Я вижу, что сын Меера стоит в группе вожаков молодежного движения. Теодор, ты говори”. Я сказал:
– Война начинается сегодня.
И как холодным ветром повеяло по толпе. Я продолжил:
– Все, кто может носить оружие, немедленно должен выступать в сторону Палестины. Будет не хватать людей. Будет нехватка оружия. Это главная проблема на сегодня.
Толпа это восприняла очень холодно. Но мне было ясно, что я прав.
И в тот же вечер у меня произошел скандал с отцом – самый страшный в моей жизни. Мы возвращались домой вместе: отец, мама, я. И я предупредил их, что уже начал принимать меры, чтоб меня перебросили нелегально в Палестину, причем немедленно. На что отец заорал на высоких тонах, что я еще ребенок и не имею права принимать такое решение. Я ответил:
– Я больше не ребенок. Я ребенком был раньше.
Он продолжил орать, а я говорил все тише и тише, и злее, и злее. И это было страшно – что он мне наговорил и что я ему наговорил. Он пригрозил, что с помощью полиции снимет меня с поезда на Марсель. (Потому что морской путь лежал через Марсель.) В ответ я бросил, что если так, то я откажусь от его фамилии, что было для него страшным ударом, ведь он гордился своей фамилией. Я уйду и никогда не вернусь. И больше не захочу его видеть.
И еще я напомнил ему присказку о сионистах, которые всегда готовы послать другого еврея в Палестину – за деньги третьего. И повернулся к маме с вопросом: “Мама, ты молчишь, что скажешь?” И она мне ответила: “Я очень боюсь за тебя. Ты единственный мой ребенок, кто остался.
Но если ты не сможешь по-иному жить, ты должен ехать. А я могу только одно сделать – поддержать тебя в твоем решении”.
Назавтра я ушел из дома. Исчез. Сначала отправился в тайное место, где наша организация, которая готовила людей к пересылке в Палестину, выдавала нужные бумаги. Когда люди отбывали в эмиграцию с английским разрешением, мы это называли “Алия А”; когда на нелегальных кораблях – “Алия B”; когда через Ливан – “Алия С”; у меня же была “Алия D”. Это значило, что два прекрасных профессионала выспросили все мои данные и подготовили бумаги, согласно которым я отправлялся в Боливию к моему дяде, чтобы учиться у него международной торговле. Приложили документы, которые подтверждали это. И объяснили, что если меня попробуют остановить на границе, то я должен заявить, что по пути в Боливию заехал в Тель-Авив к матери, потому что она умирает от рака.
Добирался я до Палестины кораблем, который назывался греческим именем “Марафон”. Все четыре дня поездки в Хайфу из Марселя я не спал совсем, а ходил кругами по палубе. Иногда прерываясь на то, чтоб сыграть шахматную партию с кем-нибудь из пассажиров. Передо мной стоял вопрос: что будет дальше? До сих пор я жил в ожидании того, что попаду в Палестину. И вот я еду в Палестину. А дальше? В чем теперь моя жизненная цель? И решил, что еду для того, чтоб воевать. Но без языка (а иврит свой я забыл почти полностью) я буду обузой. Какой ты солдат, если не понимаешь приказа? Поэтому сначала надо быстро овладеть языком. Отправиться на войну. А если вернусь – выбрать один из двух возможных путей: или уйти в кибуц (потому что нас воспитывали в вере, что кооперативы – идеальный способ жизни в Палестине), или продолжить обучение. Лишь на подходе к Хайфе я определился. Сразу же, до всякой войны, отправлюсь в один из кибуцев обучиться ивриту и понять для себя, хочу ли я потом в кибуц вернуться.
В порту Хайфы на борт поднялся британский чиновник, который посмотрел в мои бумаги, скорчил удивленную гримасу и спросил: “В Боливию? Через Палестину?” На что я ответил, как меня учили:
– Да, у меня мама умирает, я должен с ней попрощаться.
– Хорошо.
И поставил печать.
Я сошел по трапу и двинулся к выходу из порта. Жаркое солнце слепит… Тут из тени вышел молодой человек и спросил: “Вы Зайдшнур?” Я ничего не ответил, молча продолжал шагать, поскольку нас тренировали, как действовать. Когда же он назвал меня вымышленным именем из паспорта, я подтвердил: “Да”. И на всякий случай уточнил: “А вам чего надо?” Тот жестко приказал: “Именем Хаганы! Ваши документы!”
Хагана – так называлась боевая организация, возникшая в Палестине еще в начале 1920-х годов.
Я ему отдал свои фальшивые документы, он мне выдал другие, уже израильские. Я забрался в бронированный автобус. И поехал навстречу будущей жизни.
Глава 4
Война и мир
Мечта моих первых семнадцати лет исполнилась: я был в Палестине, солдатом которой себя ощущал и сторонником возвращения евреев в которую был – горячим до бешенства во время войны и более едким после того, что увидел в Вильно. Сначала меня привезли в лагерь эмигрантов, и там я оставался примерно месяц; затем нас распределили по кибуцам. Я оказался в “левом” кибуце, под покровительством партии МАПАМ, то есть левее, чем то движение, к которому я принадлежал в Польше. Но мои взгляды к тому времени начали меняться, так что я воспринял это спокойно.
Около двух месяцев я занимался ирригацией огорода. Это считалось физически самой трудной работой, потому что в шортах и без ботинок мы перетаскивали тяжелые трубы к нужным посадкам. Сцепляли их, пускали воду и возвращались, чтобы немедленно начать переносить следующую линию труб. Тяжело чертовски, но я был молод. Вечером бегом направлялся в душ, смывал с себя всю грязь, оттуда мчался в библиотеку, где читал все поступавшие газеты и журналы, чтобы подтянуть иврит. Плюс мы работали пять дней в неделю, один отдыхали, а один учились – как раз ивриту.
Когда я попал в кибуц, уже шли бои за независимость, которые начались для израильской стороны очень плохо. Арабский легион взял еврейскую часть Старого города, захватил пять сел, где погибли многие, остальные попали в плен. Далее Объединенные Нации приказали прекратить бои на месяц, чтобы провести мирные переговоры. И это дало мне возможность доучиться – с чистой совестью. Зато в тот период произошла единственная (за что Богу благодарен) гражданская война в Израиле. Она продолжалась несколько дней, и нам пришлось в нее ввязаться. Если кратко, то дело заключалось в том, что со времен английских были три вооруженные нелегальные организации в стране. Хагана, главная и самая крупная: большинство еврейских мужчин так или иначе с ней были связаны. Эцель, объединявшая правых. И Лехи, которая была особь статья, каким-то образом собравшая под свое крыло всех крайних – как левых, так и правых.
