Во время короткого перемирия Эцель отправила корабль “Альталена” с оружием для своих сторонников; оружие было куплено у французов еще до объявления независимости, так что нарушения тут не было. Временное правительство запретило его разгружать, велев передать формирующейся Армии обороны Израиля. Эцель уперся, заявив, что часть оружия перенаправит армии, но часть – отдаст своим членам в Иерусалиме. И начал разгрузку в Кфар-Виткин, недалеко от моего кибуца. Хагана объявила в нашем районе мобилизацию, мы окружили Кфар-Виткин, началась перестрелка, погибло несколько человек с обеих сторон.
Корабль отошел от этого места и встал на рейд у Тель-Авива, где отряды Пальмаха (которые были тогда автономной частью Хаганы) приказали Эцель сдаться. Они отказались. Корабль, на котором была взрывчатка, загорелся; люди кинулись в воду и поплыли к берегу, где их просто выловили лоялисты. Идет спор, сколько человек погибло в этой гражданской войне. Хотя “бунтовщики” сначала заявили, что за такое правительство никогда не будут воевать, но потом они все же все вернулись в состав единой Армии обороны Израиля.
Тогда я в первый раз увидел, как люди ведут себя в условиях гражданской войны. Около главного здания кибуца Маабарот собралась толпа вооруженных людей, и все бешено ругали друг друга. “Сволочи, убийцы евреев!” – это по отношению к Хагане. “Сукины дети, бунтовщики!” – это по отношению к Эцель. Тут мы хотя бы друг в друга не стреляли. Но потом – стреляли.
После этого я пошел к командиру района, он сказал, что я могу идти на фронт. Я получил бумажку в тель-авивский офис Пальмаха. Это была обычная квартира. Сидевший там парень посмотрел мою бумажку, кивнул: “Хорошо!” – и хлопнул меня по плечу: “Здоров!” Так я прошел свою первую медицинскую проверку.
– В какой батальон хочешь?
– Я не знаю разницы.
– Хорошо, пошлем тебя в шестой. Там Цвика, он хороший парень. Под ним тебе будет приятно служить.
Он позвал девушку из соседней комнаты: “Ты едешь через несколько часов в шестой? Забери его с собой, он новенький”. Автобусом мы добрались туда, меня направили к палаткам. Первое, что я услышал: “Новенький! Длинный какой! Первый пулю получит”. На что я ответил: “Еще спляшу на твоем гробу”. – “Ха-ха-ха, ха-ха-ха”. Стало ясно, что я принят в группу. С ходу начался тренинг, потому что было всего несколько дней на подготовку; нам предстоял Иерусалимский фронт. Тренировали нас от минуты, когда мы открывали глаза, до минуты, когда мы падали на нос от усталости.
За два дня до начала боев нас погрузили на автобусы (не было еще военных машин) и доставили в Иерусалим. Город был практически отрезан. С трех сторон был Арабский легион, а с четвертой имелся проход, но через шоссе, заблокированное у Латруна Арабским легионом. Считалось, что Латрун надо обязательно взять, чтобы открыть путь из Тель-Авива в Иерусалим. Наши атаковали несколько раз, потери были огромные, и ничего не получалось. Во время последней атаки командование бросило в бой бригаду, которая практически вся состояла из свежих эмигрантов, не привыкших к жаре. А стояли самые горячие дни, когда дует хамсин, сухой воздух из пустыни. После двух часов у бригады кончилась вода и бойцы начали падать в обморок, потому что хамсин – не шутка. Тогда Арабский легион нанес свой удар. До сих пор, я думаю, никто не знает, сколько там человек погибло, но в живых осталось немного. Это было одно из самых ужасных поражений израильской армии.
Разведчики Пальмаха открыли новый путь в Иерусалим, через горы. Послали трактор, чтоб немножко выровнять эту дорогу, но она осталась довольно-таки зверской, дикой дорогой, которую называли “Дерех Бурма”, бирманской дорогой, потому что были среди нас люди, которые воевали в составе английской армии во время Второй мировой войны и участвовали там в переброске оружия в Китай, занятый японцами.
По бирманской дороге мы доехали до арабского села, из которого были уже выбиты арабские части – население бежало. Часть нашего батальона отправилась брать деревушку Суба, расположенную недалеко вдоль дороги к Иерусалиму. Мой взвод остался защищать дорогу. Мы слышали, как наши ребята воюют. Лежали в окопах и злились, потому что нам хотелось тоже в бой, хотя прекрасно понимали, что дорогу надо защищать. Командир объяснил нам это наглядно. Он отчеркнул ботинком место в десяти шагах за нашими окопами и сказал: “Последняя линия отступления здесь. Здесь умирайте”.
На четвертый день наши взводы, ушедшие к Субе, вернулись. Село было взято. Теперь пришла наша очередь атаковать. Нашей задачей было взять арабское село Ялу. Первая рота двинулась вперед, моя вторая осталась, чтобы двинуться вперед после того, как они войдут в Ялу. Окопались, залегли. Была совершенно необыкновенная ночь, потому что нас обстреливали фосфорными пулями. И ты видишь, как они летят. Казалось, что над тобой кружится рой светящихся пчел. И нескончаемое количество ракет разного цвета, а на земле беспрестанно движутся разноцветные тени от них. Я лежал в окопе с еще одним парнем, Йохаем. И сказал: “Как красиво!” Он внимательно посмотрел мне в лицо, решив, что, быть может, я начинаю биться в истерике. Нас могут в любую секунду убить, а я вдруг решил поговорить о красоте. Я ему спокойно улыбнулся, потому что причина была в одном: это действительно очень красиво.
Часа через два-три по рации поступает приказ: “Немедленно вперед! Первая рота в беде”. Когда мы добежали до них, увидели отступление. У них было много раненых. И рота была не способна более к бою. Оказалось, наша разведка сплоховала. Во время перемирия арабы построили новую обходную дорогу, и по ней в горы поднялись броневики Легиона. Первую роту возле Ялу встретили пулеметным огнем, и одним из первых пулю в лоб получил радист. Темень, скалы. Он упал где-то, рацию долго не могли найти, чтобы сообщить о беде.
Моя вторая рота начала отступать – медленно, потому что пропускали вперед раненых. Кончилась ночь, и началась зверская жара. Хамсин. Мы передали воду раненым, а сами начали чуть ли не падать в обморок. К счастью, молодость помогала. Мне было еще семнадцать, средний возраст бойцов – меньше двадцати. В конечном итоге мы добрались до шоссе, где стояли уже машины с водой. Я тогда получил определенную лекцию в жизни. Потому что ухватился за ушат воды и пил его, обливая себя, но вдруг услышал голосок такой, чиновный:
– Не надо пить так много, когда ты вспотел.
Я взглянул на говорящего; такой чиновный молодой человек, в очень чистой одежде, а можно себе представить, как выглядели мы после такого боя. Я реагировать не стал, продолжал пить. И он начал орать:
– Им говорят, что не надо пить слишком много, а они как об стену горох, даже не отвечают! Невежливо!
Тогда уж я оторвался от своей воды и покрыл его русским матом, по-настоящему бандитским, выученным мною со времен Самарканда. Который он не понимал, конечно. Но отшатнулся и исчез с моих глаз.
Но в молодости быстро восстанавливаешься. Прошло несколько часов, командир роты вдруг крикнул: “Выходим на следующую акцию. Цель – отрезать шоссе из Рамаллы в Латрун, отомстить за поражение. Идут только добровольцы”. Я поднял руку. Мы вышли, человек сорок-пятьдесят из двух взводов; тащили с собой два тяжелых британских пулемета BESA. Целую ночь двигались, а к утру появились на главном шоссе Латруна. И грохнули из пулеметов по машинам. Там заметались, забегали, грузовики начали переворачиваться. На нас развернулись все орудия Латруна, вскоре прибыл отряд Легиона. Атаки Легиона следовали одна за другой. Погиб один из наших, залив кровью парня, лежавшего рядом с ним. Погибший был из пятого батальона, заехал к нам накануне, по пути из госпиталя, и попросился в бой. Ему отказали, мол, мы сыгранная команда, сторонних нам не надо. Он предложил нести амуницию, чего никто не любит делать, – и ему разрешили пойти с нами…
