К утру нам прислали замену – втрое больше по численности, комплимент своего рода за то, что продержались так долго таким малым составом.
Потом было второе перемирие и второй заход в войну; в таких кровавых переделках мы больше не участвовали – удерживали бирманскую дорогу. Центр боевых действий сместился на юг. Нас перебросили туда, но там скорее были стычки, чем бои…
Отдельно стоял вопрос о пленных. Наших пленных, между прочим, не трогали. Потому что они главным образом попали в руки Арабского легиона, который подчинялся английским офицерам; это была английская армия практически – как минимум в отношении пленных. То есть если они захватывали кого-то в плен, он оставался в живых. С нашей стороны это иногда было по-другому. То есть в большинстве отрядов не были готовы что-то нехорошее сделать с пленными, но случалось и иначе.
Особенно плохо в этом смысле обстояли дела уже в следующей войне, когда мы явно были сильнее арабской стороны. В той войне я был на южном фронте. Египетская армия беспорядочно отступала, и главная задача моего разведотряда в том и заключалась, чтобы собирать пленных по всему Синаю и передавать в штаб батальона.
Через какое-то время мы заподозрили неладное: по-видимому, не всех пленных отправляют в лагерь, некоторых – убивают. И занимается этим арьергард. Люди, которые не участвуют в сражениях в составе боевых бригад, чувствуют себя часто не очень мужественными, что ли. И поэтому они бывают иногда куда более жестоки, доказывая, что они настоящие мужчины.
В войне за независимость мы воевали чаще ночью, а днем приходили в себя; здесь, наоборот, воевали скорее днем, а вечером возвращались в лагерь. Пили свой чай, ели, спали. Утром уходили обратно в пустыню ловить пленных и возвращались к ночи. Как-то, вернувшись, я подошел к полевой кухне налить чаю. Было холодно до чертиков; зимой пустыня вообще холодное место, дует зверски. Возле кухни толпились солдаты, и я услышал разговор о том, что всех этих арабушек надо убивать. Чего с ними цацкаются, в плен берут, ставят на довольствие. Я вмешался. Сказал громко – а в пустыне голос далеко слышен:
– Надо избить идиотов, которые убивают пленных. Им что, хочется валандаться здесь месяцами? Война закончена, время прекратить бои!
На меня зло оглянулись; я продолжил; постепенно настроение менялось – видимо, я задел за живое. В разговор вступили те, кому не нравилось, что происходит с пленными. Зазвучал хор голосов: “Правильно говорит разведчик. Бить по морде надо идиотов, которые убивают пленных”.
У меня всегда было что-то скаутское во взглядах. Вера в чистоту еврейского оружия – выражение, которое часто употреблял первый командир Пальмаха. Не трогать пленных – это среди прочего и значит хранить чистоту еврейского оружия. Я к тому времени, как и двое моих сослуживцев, был членом левой социалистической партии; взгляд нашей партии был в то время ясен: вторая война вообще не должна была случиться. Это не война за независимость; мы атаковали арабов первыми, и это чтобы помочь англичанам и французам отобрать у них Суэцкий канал. Но, повторяю, это было много позже.
После завершения войны за независимость я освободился от армии; мне выдали семь фунтов, шинель и кровать. Кровать я им оставил, потому что сами посудите: что мне делать с кроватью, если у меня нет дома? И налегке поехал в Иерусалим. Университет еще не был там, где он теперь, на горе Скопус: ее еще окружал Арабский легион. И нам отдали на переходный период огромное здание Францисканского ордена.
Длинные коридоры. На всех стенах записки – разные факультеты объясняли абитуриентам, чем они будут заниматься. Меня потрясло все, что я там увидел, – после долгих боев. В том числе меня изумляла неадекватность списков курсов, объявления о которых висели на стенах. “Вступление в…”; “Подход к…” Я себя считал очень взрослым; мне было почти что восемнадцать; я был фронтовиком, а они мне подсовывают такую чушь.
Так что шел я вдоль длинной стены всех этих бумажек и злился. Но в самом конце я обнаружил небольшое объявление: набор в школу социальной работы. Темы: социология арабского меньшинства, проблема рабочих мест среди палестинского населения. Психиатрические заболевания и реабилитация. И в этом духе. То есть ровно то, о чем я хотел узнать в новой для себя стране. Я также не знал, что такое социальная работа. Но решил: там разберемся – и отправился на факультет, располагавшийся в отдельном здании. Подхожу к секретарше, вытаскиваю мои военные документы. Она смотрит, смотрит и говорит мне: “Вам восемнадцать?” Я говорю: “Да”. Она отвечает: “Приходите через два года. Наше направление требует взрослости”.
Я зубы сжал, покраснел, постучал по своему значку коммандосов:
– Я вам не достаточно взросл? Воевать – достаточно, а вам – недостаточно?
Теперь уже она покраснела; выскочила из-за стола:
– Ждите.
И побежала к двери директрисы школы, на которой значилось “Госпожа доктор Ицкович”. Вернувшись, сказала: “Вас принимают, в виде исключения”.
Так я попал в школу социальной работы, где преподавали лучшие профессора того времени: Айзенштадт, будущий король социологии, Патинкин, будущий король экономики, и так далее. Я получал такое образование, которое никакой социальный работник не получал. Частично потому что университет только начинал действие, и для некоторых из лучших преподавателей не было достаточно “часов обучения” – и поэтому они читали лекции у нас.
По закону тех времен половину времени обучения будущие социальные работники проводили за практической работой; меня отправили в бедняцкий район Иерусалима, где жили урфалим, то есть малограмотные и бедные евреи – выходцы из Урфы. Район был трудным и грязным; нечистоты еще плыли по улицам. К счастью, моей практикой руководила женщина, которая до того была секретарем женского профсоюза и знала, что такое человеческие отношения. Для меня это была крупная удача и необыкновенно ценный период познания страны и ея проблем.
Зато с распределением вышла незадача. Через полгода я сцепился с директором школы, госпожой доктором Ицкович, которая была довольна моей учебой, но недовольна моими взглядами. Она меня вызвала, я увидел лежащую перед ней развернутую газету. Первым ее вопросом было: “Это что?” Я посмотрел через ее плечо, увидел, что это газета левых социалистов партии МАПАМ, в которой сообщалось, что съезд активистов “Молодой гвардии” открыл новоизбранный краевой секретарь товарищ Теодор, заявив: “В нашей борьбе с американским империализмом и за защиту бедной части нашего населения…” – и так далее, так далее, так далее. А я знал, что госпожа Ицкович была членом конкурирующей партии власти. Она спрашивает:
– Это вы?
– Это я.
– Как вы, стоя на таких позициях, собираетесь заниматься социальной работой?
– Хороший социальный работник не может не быть социалистом.
Мы поорали друг на друга, разошлись; она попыталась поставить на педсовете вопрос о моем исключении, но большинство преподавателей ее не поддержало. Отношения, разумеется, были напряженные. Когда нам выдали дипломы, было объявлено, что мы должны отработать бесплатно три месяца. Я сказал тогда, что дома меня учили: если тебе не платят за работу, значит, тебя не уважают. Мне не нужны деньги. Но я жду уважения. На что госпожа Ицкович с радостью отказала мне в разрешении на работу.
