– К сожалению, вы видите, Теодор Матвеевич, – так он меня звал, – у нас как-то нет людей, могущих это сделать. Вы могли бы прочитать такую лекцию перед руководством ВАСХНИЛ?
Я ответил:
– Конечно, с удовольствием.
В назначенное время пришел, полагая, что будет человек десять, по числу вице-президентов ВАСХНИЛ, и увидел до отказа заполненную аудиторию, в которой было около семисот человек. Примерно триста сидячих мест, остальные стояли плечом к плечу, что, конечно, подняло во мне волну очень сильных ответных чувств. Я говорил в институте, в котором работал Чаянов. Быть может, с места, где он сам лекции читал. И говорил о нем первый раз после многолетнего – и полного – замалчивания. То есть открывал разговор о Чаянове на его родине. Помню, как закончил:
– Я адресуюсь к ученым: у нас особая стезя. Мы принадлежим миру мысли. Правда – хорошее дело, для каждого человека в отдельности и в отношениях между людьми. Но ученые в другом положении по отношению к правде. Для них поиск правды – это их профессия. Мы присутствуем на необыкновенной встрече, когда возвращается правда к великому ученому. С общим праздником, коллеги!
Ну, они чуть не снесли потолок аплодисментами и криками. Но самое удивительное и трогательное было другое. После всего встал человек и сказал: “Я сын Чаянова. Один из двух – мой брат погиб на фронте. Я хочу благодарить вас за то, что вы сказали”. Так что для меня это было важное жизненное событие, а не просто лекция.
В те же перестроечные времена я подружился с первым замом главного редактора журнала “Коммунист” Отто Лацисом. Он мне очень понравился. Такой крепкий, кремневый латвиец с большими знаниями, я в нем чувствовал родственную такую фигуру. Как-то я поделился с ним тем, что написал статью по-английски, которую неплохо было бы напечатать в России. Он ответил: “Что ж, попробуем”. Я сам себя перевел на русский, он одобрил, только оговорил: “Неплохо бы это пригладить с точки зрения русского языка, вам мой коллега поможет”. Мы зашли в соседнюю комнату, он сказал: “Познакомьтесь, это Егор Гайдар, он будет вашим редактором”.
Мы пожали руки и расстались. Когда мы встретились с ним в следующий раз, он был уже премьер-министром. А фактически возглавлял правительство.
Я побывал на всех горячих собраниях перестройки, разговаривал с ключевыми участниками перестроечных процессов, совсем тесно сдружился с Заславской, которая была тогда президентом социологической ассоциации, снова поссорился с американцами, на сей раз с крупным американским профессором, которому я сказал: “Вы только берете нужную вам информацию, на эту страну и ее граждан вам наплевать”. Он на меня посмотрел, как на дурака, и ответил: “Да, мы делаем то, что нам удобно. А тебе-то что? Ты что, русский?” Я ответил: “Нет, не русский. Но это мои друзья”. И стал задумываться над тем, что могу сделать я – для России – в условиях перестройки. Когда-то передо мной стоял вопрос: “Чем я могу помочь Израилю?” Там ответ был понятен: “Винтовкой”. А здесь?
Для начала я договорился с Заславской и организовал для российских преподавателей семинары в Англии, посвященные английской социологии. Потому что школы преподавания социологии в России не было, обученных кадров не было: бывшие преподаватели марксизма-ленинизма просто объявили себя социологами. И ухудшили возможность создания хорошей социологии.
С этим связана одна забавная (и в то же время познавательная) история. После трех или четырех дней семинара я навестил русских коллег в университетском общежитии, где они разместились, и почувствовал, что что-то тут не в порядке, но мне не совсем говорили, в чем дело. Спрашиваю в лоб: “Что с вами, что не так? Вы должны мне сказать”. И вдруг один русский коллега признается, что они недоедают. Я накинулся на руководство Манчестерского университета: “Вы знаете, что вы делаете? На кону отношения России и Англии!” Они мне отвечают: “Но мы же их кормим очень хорошо. Вот меню, смотрите. Никогда наши студенты не жаловались, а меню общее”. Я обратно в общежитие:
– Англичане говорят, что кормят вас как следует.
– Да, они нас даже перекармливают.
– Но вы жалуетесь на то, что вы голодные.
– Мы остаемся голодными, потому что нам хлеба не дают.
Надо понимать, что англичане обеды и ужины едят без хлеба; считается, что от него толстеешь. Я распорядился дать им хлеб, и проблема голода моего семинара исчезла. Но это такой классический пример разницы бытовых культур. Так что здесь происходило не только обучение определенной профессии. Здесь проходило взаимное обучение на перекрестье культур.
Глава 6
Мои университеты
А потом стало ясно, что этим ограничиться нельзя, нужно заняться университетским образованием в целом. К тому времени я объездил и обошел многие русские университеты, видел их слабости, как и силу. В математике русские блистали. В физике тоже. Но в общественных науках шла чехарда полная, там не умели обучать. Подчеркну: речь не только о том, чему обучали, но и о том, как обучали. Русские студенты проводили в классе в три раза больше времени, чем мои студенты в Англии. Их забивали лекциями, не оставляя никакого свободного времени. В таких условиях они просто заучивали материал, а не привыкали социологически мыслить. Было ясно, что здесь есть шанс для серьезного улучшения.
А у меня от идеи до ее осуществления путь короткий. Мои друзья надо мной посмеивались, говоря, что со мной нельзя затевать разговор о новых идеях. Потому что не успеешь закончить, а я уже бегу осуществлять то, о чем говорилось.
Я тут же написал письмо русскому министру образования, Ягодину. Он был подходящим человеком, потому что провел год в одном из британских университетов, в Империал-колледже. Правда, не среди обществоведов, но не в этом дело. Он видел, как надо преподавать. Я написал, что с математикой и физикой русские сами разберутся – надо заняться серьезным улучшением обучения общественным наукам. “Я также думаю, – продолжил я, – что американские советники вам тоже предлагают помощь в эту минуту. Но мне сильно не нравится то, что они предлагают. Потому что они хотят парашютировать американский опыт в Россию. То есть просто взять практику преподавания в американском университете и напрямую повторить это по-русски. Что, на мой взгляд, и опасно, и глупо. Никакая страна с большой собственной культурой такого не примет. Если пойдете по этому пути, то сломаете шею и дадите повод дуракам говорить, что реформы невозможны”.
А чтоб они были возможны, надо по-другому подойти к вопросу. Я ему предложил создать четыре университета. Англо-русский, американо-русский, немецко-русский и французско-русский. Чтобы каждый из них обобщил свой национальный опыт – и изучил опыт российский, определив, какую комбинацию элементов русскости и нерусскости надо предложить России на университетском уровне.
Мы встретились, хорошо поговорили. И он мне сказал: “Это точно то, чего мы хотим. Но только на четыре университета у нас сил не хватит”. На что я предложил: “Ну что ж, если надо начинать с одного, то возьмем британско-русский, потому что это мне ближе, конечно. Сделаем его лабораторией для анализа успешных и неуспешных моделей. Но с расчетом на то, что со временем откроются все четыре”.
