Но если они увидят испуганные глаза, с ходу схватят тебя за штаны. Мы решили выходить из этой сети; один случай нас в этом решении укрепил. Там был очень приятный парень, с которым мы работали, тоже виленчанин; его роль заключалась в том, чтобы забрать у нас хлеб и передать торговцам на “черном рынке”. Однажды он задержался у нас дольше обычного, ждал наступления темноты. И пел песни. Еврейские, польские и русские. Необыкновенно красиво, я до сих пор помню это. Голос у него был – заслушаться. И это были такие счастливые минуты…
Стемнело. Он взвалил на спину мешок хлеба, причем нагрузил как следует, чтобы заработать побольше денег на предстоящую свадьбу. Ушел – и его взяли. Получил стандартный срок за спекуляцию хлебом, семь лет лагерей. Правда, должен сказать, у этой истории был хеппи-энд, потому что он вышел по амнистии, отыскал свою любимую, а она его ждала. Они поженились и добрались до Польши.
Для нас это значило, что пришло время уходить из “дела”. Но теперь я начал умирать с голода. Отец стал выздоравливать, а я – дохнуть: меня пожирала цинга. Возраст у меня был опасный – около двенадцати лет. Я испытывал страшную боль из-за цинги. Но для мальчишки я крепко держался, даже слышал, как родители и соседи разговаривали меж себя: какой необыкновенный, как хорошо держится.
И все же я умирал, и это становилось все яснее. Врачи быстро определили мое положение, но помочь не было чем: лекарств не было.
Тогда родители решились бросить последнюю карту на стол: продать золотой портсигар отца. Тяжелый, огромный такой, купленный ради золота, а не ради папирос. Этот портсигар забрали, когда его арестовали, и, на удивление, вернули, когда освободили. Отец погибал от голода, но портсигар не продал. Среди прочего также потому, что было опасно показать это богатство. Покажешь милиции – арестуют. Спекулянтам – убьют.
Теперь родители продали этот портсигар через своих людей, а полученные деньги употребили на две взятки. Во-первых, чтобы отец занял место директора снабжения кирпичного завода номер восемь. Это значило стать человеком, который умеет воровать и на себя, и на директора. Вторая взятка пошла на то, чтоб получить для меня место в польском детдоме, где кормили лучше, чем в других детдомах, и считалось, что имеется хорошее медицинское обслуживание. Кстати, мама тоже начала работать. Она встретила латвийскую подругу, которая училась в ремесленном училище, где приобрела очень ценные познания, – и они вместе начали делать резиновые сандалии из старых шин и, когда шины кончились, начали производить папиросы.
Это оказался важный период взросления. В детдоме я открыл в себе способность, о которой даже не подозревал. Оказалось, что я могу рассказывать разные истории и сказки. В детдоме не было библиотеки, а учителя ничего интересного предложить не умели: они не были профессиональными педагогами, их набрали где ни попадя. Девочек в детдоме не было, только мальчишки. В этих условиях человек, который умел по памяти пересказывать книги, обречен был стать героем. А я – умел.
Каждую ночь мы ставили чашку керосина с фитилем и зажигали огонек. Вокруг огня лежали мальчишки разного возраста, а я рассказывал. Это дало мне статус не по возрасту и даже привело к тому, что меня избрали одним из тех, кто резал хлеб. Мы получали хлеб в ужасном состоянии, очень мокрым. Кто-то его нарочно подмачивал, чтоб утяжелить. Вопрос, как разделить этот хлеб по-честному, был очень важен. Когда меня избрали на этот пост, я почувствовал впервые свой “общественный вес”.
Но дни все равно оставались скучными. Чтобы перебороть это, мы делились на банды (каждая избирала вожака) и уходили в горы драться кулачным боем. Это был способ разыгрывать роли из немногих книг, которые нам удавалось раздобыть. Это было больше чем игра, это была форма воспитания характера и воли.
Я был избран вожаком одной из банд и однажды угодил в опасное положение. С одной стороны была скала, а с другой стороны пропасть, и узкая дорожка-стежка вдоль скалы. Я бежал по этой дорожке, когда мои враги закрыли вход и выход, отсекли меня от моих и стали надвигаться на меня. Помню их восторженно-злорадные лица: пленить вожака другой банды было бы великой победой. Наступил момент, когда нужно было решиться на что-то, – и я прыгнул в пропасть. Должен был как минимум переломать ноги, но зацепился за выступ, который снизил скорость падения. Вернувшись к своей команде целым и невредимым, я поднял мой статус в детском доме на небывалую высоту.
Опасности продолжали подстерегать на каждом шагу. Примерно раз в месяц меня отпускали домой на побывку. Как-то я приехал с дикой болью в горле. Детдомовский врач ничего не распознал, но мама встревожилась, забрала меня в поликлинику, где у меня нашли запущенный дифтерит. Я оказался на грани жизни и смерти. К счастью, в больнице были врачи получше детдомовских. Когда меня выписали, родители решили, что пришло время возвращаться мне домой.
В Самарканде открылась польская школа, в здании бывшей узбекской – состояние ужасное, крыша снесена, окон нет; в конце лета не страшно, но ясно же было, что зима придет.
И это была необыкновенная школа, которая дала мне очень много. Педагоги – за исключением двух очень хороших учительниц польского и одной учительницы русского языка – не были профессионалами, у них отсутствовали учебники, они учили по памяти, но сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что лучшей группы учителей мы не могли бы найти.
Первые три недели я провел на крыше. Потому что мы ее перекладывали. Меняли окна – стекол хватило не на все. Работали все вместе, учителя и ученики. Школа, кстати, была смешанная, девочки и мальчики вместе, что тогда случалось редко. Когда пришла зима, в классах было очень холодно. Нас подымали каждые десять или пятнадцать минут, и мы стучали ногами о пол. После этого: “Садитесь, продолжается лекция”.
Нас, конечно, невзлюбило местное узбекско-таджикское население. Их мальчишки атаковали нас раз за разом. И через незастекленные окна вбрасывали камни и кирпичи. Когда становилось невмоготу, учитель давал приказ, и мальчишки выбегали, чтобы отогнать хулиганье от школы. Но они нас также сторожили на пути домой. И мы выработали особую боевую стратегию: большие мальчики становились в каре (я после прочитанной в Вильно книги о Наполеоне помнил, что такое каре), девочки и малыши уходили внутрь него, и так мы пробивались к центру города, где уже была милиция.
Мы учились зверски. Выделили более сильных учеников, каждый из которых подтягивал по своему предмету остальных. Я был специалистом вначале по географии, а после этого по физике. Мы работали при свете “коптилок”, но очень упорно. Как-то раз пани Гликсманова, учительница польского языка (между прочим, блестящая учительница), возмутившись глупыми ответами класса, взорвалась: “Вы все идиоты!” На что я с треском крышки парты встал и заявил: “Госпожа Гликсманова, у нас не принято, чтобы наш класс называли дураками”. И она извинилась. У нас была очень сильная самоорганизация и даже прошли две ученические забастовки. Мощные. Первая, когда я пошел к нашей директрисе (которая, между прочим, была еврейкой, но из тех польских районов, где не было литваков) и сказал, что приближается День искупления, Йом-Кипур, когда евреи целый день постятся, не едят и не пьют ничего. Это особенно трудно для недоедающих. Я сам, конечно, собираюсь прийти учиться, но у нас есть трое детей религиозных в классе и, я думаю, надо отпустить их на этот день. Они должны быть в синагоге со своими семьями. Она ответила:
