– Нет, что ты. Я не люблю чёрных. То есть не подумай, что я расистка (она прочла мне небольшую лекцию о том, что на Кубе расистов нет, тут интернационализм), но всё-таки чёрный – это чёрный. На Маликоне много чёрных. (На Маликон, на Маликон!) У меня тоже никогда не было русских, ты первый. У тебя ведь не было кубинки, ты ещё не знаешь, что наши девушки – лучшие в мире!
– Да я тебе верю, но сто баксов – это не разговор.
– Но в России ты платишь столько!
– В России, Дженни, меня любят бесплатно. Пей давай.
– Хорошо, – она смягчилась. – Слушай, кто ты по профессии?
– Журналист.
– Ты приехал сюда делать бизнес? Или с вашим президентом?
– Я сюда приехал по своим делам.
– Если ты приехал с президентом, у тебя должно быть много баксов! Я читала, что в президентском окружении у русских все воруют, у всех куча денег!
Это карма, подумал я. Приехать на Кубу и попасть в лапы такой политически подкованной девушке. Выучить такую по-русски – и можно запускать в «МК». Чёрт меня дёрнул написать когда-то статью «Коллеги»!
Её весёлый и напористый селф-промоушен (во время которого она не забывала разнообразно тискать мою руку) заставлял меня испытывать что-то вроде профессиональной солидарности.
– Ну так сколько ты дашь? – не отставала она. – Смотри: комната на ночь у нас стоит тридцать долларов.
– Че-го? Она у нас-то столько не стоит! – Я вошёл во вкус, торговаться мне понравилось, я и в Эмиратах на базаре так не торговался.
– Слушай! – после каждого «лисн, лисн» её бархатные решительные глаза приобретали всё более трагический вид, отвернёшься – пырнёт. – Слушай, ты не знаешь жизнь на Кубе. Жизнь туриста тут очень сильно отличается от прозябания местного народа…
– Уверяю тебя, друг мой, у нас до всех дел было ровно так же.
– Ты не знаешь, как мы живём. Заработать нечем, и все за всеми шпионят. Единственный способ для девушки выжить – это дружить с иностранцами. Видишь всех этих девушек?
Я огляделся. Девушек было навалом, куда более приличного качества, чем моя.
– Ты думаешь, они пришли сюда танцевать? Нет. Ты видишь, почти никто не танцует. Они договариваются.
– Что, все?
Она кивнула.
– И ни одной… это… просто так?
– С какой стати им после работы торчать тут ночью! – взорвалась она. Я, правда, не поверил, что они тут на Кубе очень устают. Увидеть работающего кубинца – вообще большая удача. Но, может, девушки и днём работают? Тогда, конечно, ноги не будут держать…
– Ладно, – сказал я. – За комнату плачу двадцать, тебе тоже двадцать, и уговорились.
– Ты не знаешь кубинских девушек! – взвизгнула она и пошла на второй круг, но тут уж я перехватил инициативу. Я в деталях рассказал ей, как мы у себя свергли советскую власть, и как много появилось у нас возможностей легально заработать, и каким отсталым, каким убогим выглядит сегодня их общество на наш взгляд, и как обязательно надо сместить коммунистов…
– Слушай! – воскликнула Енисей и окончательно оскалила глаза, сжимая мою руку. – Если ты так хорошо понимаешь всю нашу ситуацию… почему ты не дашь мне тридцать долларов?!
Я вспомнил, как сходными приёмами, чередуя шантаж и жалобы, добивался многих интервью, ощутил ещё один приступ профессиональной солидарности, расхохотался и согласился.
– Что ты смеёшься? – обиделась она. – Чему ты вообще всё время смеёшься, что тут смешного, я не понимаю?!
– Ещё немного, Дженни, – сказал я, – и я тебя полюблю.
Она спросила ещё «Бейлиса», потом мы вышли курить во внутренний дворик, я оглядел бетонный парапет набережной (под ним во множестве гнездятся морские ежи) и поинтересовался, действительно ли эти ежи так вкусны, как описано у Евтушенко.
– Да ты что! – расхохоталась она. – Кто же их ест! У нас их используют только как наживку!
Так флёр романтики спадал постепенно со всего – с братской Кубы, продажной любви и даже морских ежей.
– Тут гнилью пахнет, – сказала она. – Поехали, наверное? Я уж вижу, тебе не терпится. Но ничего. Это близко.
До нашего скромного гнёздышка оказалось ещё баксов семь на такси – другой конец Гаваны, как я смекнул. Шёл третий час ночи, но из некоторых окон лилась музыка. Видимо, за день эти несчастные устали до того, что теперь не могли уснуть.
Мы вошли в какой-то домик, я как раз в таком останавливался однажды в Геленджике – те же занавесочки, этажерочки, что-то вьющееся оплетает веранду… Хозяйка обрадовалась Енисею и ничуть не удивилась мне. Моя девушка что-то быстро произнесла по-испански, показывая на меня. После рома я был весел и беззаботен, так что уловил только неоднократное «руссо». Путин не упоминался. Потом она обратилась ко мне, как Троцкий к Ленину:
– Это очень надёжная квартира.
– Да мне-то чего бояться…
– Тут есть кондиционер, – сказала она веско. – В других квартирах нет кондиционера. И тут есть душ.
Дженни потянула меня в заднюю комнату размером примерно с хрущобную кухню. Во всю стену был написан портрет красотки в одних трусах. По кубинским меркам это был предел сексуальной раскрепощённости. За картонной стеной послышался громкий неразборчивый разговор – мужчина бранил женщину.
– Это проснулся друг хозяйки, – шепнула Дженни.
Я окончательно уверился, что нахожусь в Геленджике.
– Сейчас я пойду в ванну, – сказала она. – Но лисн! лисн! Хозяйка сказала мне важную вещь. Во-первых, деньги за комнату вперёд.
Я вынул двадцать баксов – отступать было некуда. Енисей выбежала в соседнюю комнату и сунула хозяйке. Мужчина за стеной тут же заткнулся. По-видимому, подействовало.
– Во-вторых, сейчас на Кубе очень большой наплыв туристов, – продолжала Дженни голосом экскурсовода. – Просто не продохнуть. Поэтому через три часа сюда может прийти другая девушка с другим другом. И тогда нам придётся уйти. Но уверяю тебя, мы всё успеем.
– Не сомневаюсь, – сказал я. – Но мы договаривались на всю ночь.
– Лисн, лисн! Ты сможешь в эти три часа делать со мной всё, что захочешь…
– Не знаю, чего я тут захочу, – сказал я, кивнув на хозяйскую комнату, где продолжалась ночная брань. – Но я заплатил двадцать долларов за ночь. Отдай, старуха, мои деньги, ведь я зарезанный купец, – последнее я спел по-русски и этим напугал её окончательно. В комнате горел яркий свет – поярче, чем в нашем баре и в ихней дискотеке, – и при нём я различил, что ей действительно двадцать четыре года, а то и побольше, и жизнь её была нелёгкая, действительно нелёгкая социалистическая жизнь, год за полтора. И мне не хотелось её, этой нелёгкой жизни. Мне надоело, что чуждая логика ведёт меня каким-то странным путём, и я встал с жёсткого дивана, намереваясь скандалить.
