Диву даюсь, какой я был тогда идиот – странным образом соприкосновение с чужой жизнью по молодости пугало меня меньше, чем теперь. Переться к анонимному алкоголику! в Дубну! тащить от него картину с изображением лоскутного Омска! – чего ради? Почему я всё-таки попёрся к Юре – сегодня объяснить не берусь: скорее всего, из чувства долга. Всё-таки – четыре раза… И хотя живот у меня подводило от дурных предчувствий, мы сели в электричку и поехали сквозь подсвеченные солнцем августовские, но с виду вполне осенние леса.
Трава была уже пыльная, жёсткая и подвяла, в берёзах вдоль железной дороги сквозила желтизна, но по всем ещё угадывалась остаточная летняя прелесть. Юра жил неподалёку от станции. Вместе с хмурыми людьми, волочившими сумки на колёсиках, мы прошли через лесок и оказались в странном микрорайоне, сплошь состоявшем из хрущоб с двумя-тремя рябинками между ними и большой волейбольной площадки поодаль. Юра, разумеется, жил на последнем этаже без лифта и мусоропровода. Я готовился было к столкновению, но, по счастью, наш анонимный не появлялся. Катя поспешно собирала немногочисленные пожитки, а я рассматривал жилье несостоявшегося чикагца.
Он жил действительно голо, дико. В кухне, куда я успел заглянуть, бегало разнузданное тараканьё, наличие которого меня даже удивило: никакой еды у Юры явно не водилось, если не считать размокающих остатков каши на тарелке, в раковине, под прерывистой струйкой. В единственной комнате стояли единственный шкаф, табуретка и кровать, на которой не было ничего, кроме совершенно серой простыни. Вид этого жилища был ужасен. Оно наводило на мысль о крахе всех надежд. Я сам страшно боюсь такого жизненного итога, и мне захотелось бежать оттуда. (Как знать, может быть, все слова, которые я сейчас пишу, – только попытка предохранить свою жизнь от полного исчезновения, зацепиться, остаться хоть как-то: ведь невыносима мысль об итоге и всего невыносимее пустота в конце.) Короче, я вышел оттуда с огромным облегчением. На волейбольной площадке ухал пыльный мяч и медленно бегали немолодые измождённые люди в тренировочных костюмах. Бережно неся баульчик и картину, мы поехали в Москву…
После этого я ещё дважды залучал Катю к себе домой, торопясь использовать всё время, пока мои были на даче. Одна из её фраз, надо признать, насторожила меня всерьёз.
– Дима! – сказала она торжественно. – Я нужна тебе только для траханья!
Это было сказано так, как если бы прежде я обещал ей исключительно платоническую любовь и златые горы в придачу; меня так и подмывало воскликнуть – ну конечно, моя милая, как же ты раньше не догадалась! У меня накрылся роман с девушкой, которую я очень-очень любил, меня оставила другая, с которой я пытался утешиться, мне очень хочется трахаться, и ты идеально подходишь для этой цели! Но я, само собой, стал уговаривать: нет, друг мой, ты нужна мне не только для траханья (а лифчика на ней не было, и красноречие моё подогревалось и подогревалось)…
В результате история продолжилась нестандартно.
Осенью семья вернулась в Москву, всё моё время стала забирать газета, и Катя как-то пропала из поля моего зрения. Слышал я о том, что за это время у неё успел накрыться ещё один роман, на этот раз с иностранным фотографом, который подловился было на её цыганистые романсы, но, добившись своего на той же самой кровати в той же самой Машиной квартире, слинял. Ещё был американский молодой человек, оказавшийся полным уже идиотом, – он всюду ходил с ноутбуком, вещью по тем временам довольно непривычной, и зашёл в «скипидарковку» как в гнездо молодых авангардистов Москвы. Он зачарованно послушал то, что Скипидаров называл «юродствами» – вопли одного самодеятельного барда-лимитчика, который с особенным чувством пел былину собственного испечения, из которой я помню две строчки: «Захотелось мне борща! Прямо ща! Прямо ща!» Молодой американец, влюблённый в авангард (тогда этот типаж шёл в Россию косяком), задавал множество вопросов, прихлопывал, притопывал, давал деньги на водку, а потом ему понравилась Катя. Он считал себя поэтом, американец. Он включил свой ноутбук и набросал посвящение Кате:
When I see russian woman
her lake-like eyes
her fur-like eyebrows
her borshcz-like cheeks
it makes me crazy
it’s cool.
Катя была потрясена и отдалась американцу, чем несказанно его испугала. Всю ночь он рассказывал ей, как он любит Россию и как хочет здесь остаться надолго. Катя слышать уже не могла про любовь к России. Они расстались наутро, чтобы не увидеться больше никогда. Американец пытался создать свою фольклорную группу и через некоторое время всплыл на одном из вечеров в «Горбушке» в обществе трёх грязных людей, подпевавших ему и пивших за его счёт.
Уже в октябре Катя внезапно мне позвонила, попросила разрешения зайти и явилась с подругой-землячкой. Ну, с подругой так с подругой, хотя какого дьявола? Катя явилась, зашла ко мне в комнату и в лоб предложила фиктивный брак.
Видимо, у неё совсем не осталось вариантов, если сгодился даже я, без всяких по тем временам перспектив отъезда. К тому же продержаться где-то в Москве надо было любой ценой – Маша хоть и скупо, но намекала, что нельзя же вечно у неё кантоваться, и, ко всему прочему, за Катей охотился по Москве разъярённый Юра, вопивший на всех углах, что Катя сломала его молодую жизнь.
– Ты меня только пропишешь, – сказала Катя. – Потом мы разведёмся. Без прописки меня не берут на работу.
– С какой стати? – ошалело спросил я.
– Значит, я была нужна тебе только для траханья, – подытожила она.
Это был, конечно, железный аргумент. У большинства москвичей, кстати, сильно преувеличенное представление о провинциальных хищницах. Во времена, когда прописка что-то значила, они были наивны и сентиментальны. Катя полагала, что я кинусь в ноги.
– Я в ноябре женюсь, – решительно соврал я.
– Неправда, – в поражении сказала Катя.
– Через неделю мы подаём заявление.
– Кто она?
– Ты её не знаешь.
– Значит, – пошла Катя по надпитому кругу, – я была нужна тебе только для траханья.
– Ну почему, – сказал я без особенной пылкости.
– Да что ты с ним разговариваешь! – неожиданно гневно вступила подруга. – Ты посмотри на это всё! – Она обвела широким жестом мою обстановку, ничем особенным не блиставшую. – Он же барчук! Московский самонадеянный барчук! Он попользовался тобой и вышвырнул за дверь, как… как котёнка!
– Да я… да я! – не выдержал я в ответ. – Да я всё тут… вот этими руками! – хотя совершенно непонятно было, что именно я тут вот этими руками.
– И он считает себя порядочным человеком! – кричала подруга.
– Не звони мне больше! – кричала Катя. И когда они ушли, я ещё некоторое время терзался совестью, как и сейчас терзаюсь…
С тех пор мы с Катей не встречались, хотя до меня доходили ужасные слухи, распускаемые обо мне в «скипидаровке», и я догадывался об их источнике. Вскоре я узнал, что она вышла замуж за бывшего солиста детского хора Попова – мальчика, с таким чувством исполнявшего песню «Что тебе снится, крейсер “Аврора”». (Мальчик солист впоследствии спился – поразительно, как Кате на это дело везло.) Она познакомилась с ним через каких-то общих знакомых на вечеринке и какое-то время прожила в его квартире, тоже, говорят, невыносимо запущенной. Потом они разругались, а через несколько месяцев солист дал интервью, в котором признался в алкоголизме и заявил, что намерен вступить в организацию «Анонимные алкоголики». Далее Катин след теряется. До меня доходили рассказы о её попытке выйти замуж через брачное агентство, выехать в Польшу (её прадед с материнской стороны был, говорят, ссыльным поляком) и ещё о каких-то приключениях, но это всё уже смутно, смутно, сквозь тоску, неприязнь и стыд…
