Быстро оглянувшись, увидев невольно дернувшихся к ней мужчину и женщину, почти силой подтащив их, старпом и кто-то из немцев, глядя как эти двое, подхватив девушку, то ли потащили, то ли повели ее прочь от креста, с поднятыми мечами двигаясь следом и оглядываясь на сгрудившихся и тупо-обеспокоенно провожавших их взглядами монашков, довели всех троих до переулка, постояв там некоторое время, глядя тем троим вслед и увидев, кажется, как они скрылись где-то в переулочной тесноте, они вернулись к нам, боцман и Ганс, перевернув ведро с растопкой, топтали сапогами тлеющие веревки и прутья. Отыскав и подняв свой меч, я оглянулся – проводник-монашек, раскинув руки и глядя в небо, бессмысленно хлопая глазами, лежал на спине, слепо глядя на него немецкий офицер, опираясь о эфес воткнутого в пыль меча, стоял рядом. Подойдя к какому-то из монашков, кто-то из немцев размахнулся и зарубил его. Рванувшись вперед, он вытащил за ворот стоявшего рядом.
– Не поведешь нас к храму, – срывающимся голосом сказал он, – будешь следующим.
С измятым, дергающимся лицом монах посмотрел на него.
– Да-да, – сказал он, – конечно.
Путь, снова путь через изломанные, вихляющие, ныряющие в подмостные рытвины, черные, смердящие улочки, пройдя через запесоченный, засаженный ломкими бледными деревцами скверик, выбравшись на длинную, запруженную дергающимися, пугливыми людьми торговую улицу, мимо нищих лотков и криво сколоченных прилавков с пыльной снедью и бедным бесцветным хламом, ускорив шаг, на шершавой грубо вымощенной площади разогнав толпу монашков, только начинавших сооружать изогнутую сложную конструкцию со сваленными громоздкой грудой свежесколоченными крестами, и освободив стайку примотанных цепями к тележке трясущихся в белых застиранных полотняных рубашках девушек, выйдя на прямой, без деревьев, продуваемый пыльными ветрами проспект, вдалеке, в окружении грубых, массивных, казалось, сложенных из плохо отесанных камней зданий мы увидели Храм.
Черный, трехглавый, с нагромождением вырастающих в эти три обращенных к небу острия скосов, фасадных розеток и башенок, с тремя вороньи торчащими распяленными крестами, грубо и грязно он нависал над площадью. Поднявшись по волнистым, местами выщербленным ступеням, в высоком шумном зале растолкав толпящихся монахов, вслед за поводырем поднявшись на третий этаж, через обшитую красным с золотом бархатом галерею мы подошли к высоким, в два человеческих роста дверям. Внезапно взвизгнув и метнувшись куда-то в сторону, так, что никто за край сутаны не успел схватить его, монашек, задрав руками полы сутаны, бросился к лестнице и в мгновенье ока скатился по ней; секунду помедлив перед дверями, навалившись, помогая себе тычками сапог, мы распахнули их; оставив их за собой распахнутыми, мы вошли. Огромный кабинет был впереди, в дальнем конце его за таким же огромным столом низенький пузатый человечек в сутане, отороченной золотом, сидел и что-то писал. Быстро подойдя к столу, с поднятыми мечами мы окружили его; подтащив массивное золоченое кресло, немецкий офицер сел в него и, сложив руки на столе, несколько мгновений обдумывающе-пристально смотрел на человека.
– Значит, сжигаешь женщин, – бесцветно сказал он.
Не обращая внимания ни на него, ни на нас, человек, мерно макая перо в чернильницу, все так же писал.
– Так хочет бог, – так же бесцветно, не поднимая головы, произнес он.
– Я – твой бог, – сказал немец. – От этой секунды и до твоего смертного часа. И вот тебе моя божья воля. Ты сейчас же подписываешь приказ своим мерзавцам о прекращении казней, а я, твой бог, решаю – умрешь ты после этого в мучениях или быстро и безболезненно. И решай быстрее, чтобы я не выбрал вариант, который меньше всего тебе понравится. Ты хорошо понимаешь меня, ублюдок?
Бесстрастно дописав строку и отложив перо, человек, так же невозмутимо, сложив ручки на животе, откинулся в кресле.
– А вы ведь не за этим пришли, – спокойно сказал он. – Я знаю, кто вы такие и куда идете. Прекратить казни? Прекрасно. Я сейчас же подписываю приказ о прекращении казней – отныне и впредь, а вы остаетесь здесь навсегда. Устраивает такой вариант? Есть другой – мы оставляем все, как есть, а я указываю вам, как и куда двигаться дальше. Точнее, даю вам шанс. И какой вам больше нравится?
Глядя на потемневшее лицо немца, человек улыбнулся.
– Подумайте, подумайте. Нет, «подумайте» – неправильное слово. Как там написано в книге, что вы прочитали: «Погасите болотный огонек разума, прислушивайтесь к своему сердцу». Ну и что ваше сердце подсказывает вам?
– Мое сердце подсказывает, – быстро сказал Вагасков, – зарубить тебя сейчас же.
– Вот видите, – сказал человек. Он вздохнул. – Нежное, чувствительное сердце славянина. Он повернулся к немцу. – А что подсказывает ваше? Вы готовы все сделать по подсказке его сердца?
Окаменев лицом, несколько мгновений сидя неподвижно, немец тяжело поднял глаза на человека.
– Нет, – сказал он, – не готов. Извини, Александр.
– Вот видите, – удовлетворенно сказал человек. – Страстное, но хладнокровное сердце арийца подсказывает несколько иное решение. Видите, как все непросто. А точнее, почему непросто? Вот весы. Я сделал движение – положил гирьку на чашу весов. Я сказал – а где ваша гирька? – уравновесьте. Вы прислушались к себе и положили свою гирьку. Все просто.
– Зачем ты сжигаешь женщин, – не глядя на него, сказал немец.
Человек пожал плечами. – А это вообще не мой выбор. «Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во мне, тот приносит много плода; ибо без меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет – а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают» – учили в школе, пока ваш фюрер не запретил религию и церковь? Каждый делает свое дело на своем месте, и каждый идет своим путем, как вы сейчас. Или вы больше не хотите идти своим путем?
– Чего ты хочешь, – все так же не глядя на него, спросил немец.
– Так как же девушки? – доброжелательно поинтересовался монах. – Пусть сгорают?
– Чего ты хочешь, – повторил немец.
Человек покрутил пальцами. – Не важно, чего я хочу, да и не ваше дело, чего я хочу. Вы же, наверно, поняли – это испытание. А чего требует испытание от вас – ну, вероятно, жертвы. Хочешь достичь цели или, по крайней мере, двигаться к ней дальше – принеси жертву. Опять-таки все просто. Вопрос только в том, способны ли вы принести жертву.
– Какую жертву? – спросил немец.
– А я не знаю, – спокойно сказал человек. Черты лица его внезапно огрубели, несколько мгновений он презрительно-отрешенно изучал нас, переводя взгляд с одного на другого. – Но мы сейчас узнаем. Идемте.
Резко он встал; гремя связкой ключей, выйдя из-за стола, быстро отперев неразличимую с первого взгляда дверь в стене, не оглядываясь, он пошел по коридорчику и узкой витой лестнице за ним, ведущей вниз; двинувшись вслед, несколько минут, горбясь и сжимаясь на тесной, узко завинченной лестнице, мы шли гуськом за ним, почти на ощупь различая под ногами неровные, разной высоты ступени; оборвавшись, ступени привели к узкому, плохо освещенному коридорчику, подойдя к еще одной тяжелой стальной, почти бункерной двери, человек с усилием откатил ее, вслед за ним мы вошли в сводчатый, освещенный факелами зал. Спины монахов были впереди, расступившись по окрику человека, стоявшие поспешно отошли к стенам – длинноволосая и белокурая женщина ослепительной красоты обнаженная была цепями прикована к косому X-образному кресту, ноги ее с фигурно закругленными, мелкой лепки пальчиками чуть не доставали пола. Опустившись на колени, низко согнувшись, человек поцеловал ее пальцы.
