Глава 7
Небо жгло глаза нестерпимо больно, руки были раскинуты, под ладонями, от шершавого металла я чувствовал тепло. Чуть приподняв голову, попробовав пошевелиться, я ощутил, что ноги слушаются меня. Уловив движение, сидевший спиной ко мне Вагасков обернулся.
– С возвращением.
Полумертвый, с ноющими, сверлящими болью суставами и словно чужими, ватными ногами, сделав усилие, опершись на локоть, я чуть приподнялся, стараясь, пробуя понять, что происходит вокруг.
– Я не погиб?
Сидевшая рядом с Вагасковым, подтянув колени в груди, Сигрин, отбросив волосы за плечи, чуть повернулась ко мне.
– Нет.
– Почему?
– Так было угодно богам. Никто не знает, что происходит. Значит, ты еще для чего-то нужен. Вотан отпустил тебя.
– А остальные?
Отвернувшись, глядя куда-то вдаль, Сигрин на мгновение сделала легкое, чуть уловимое движение к немецкому офицеру.
– Сколько ваших не вернулось?
– Трое.
Она повернулась к Вагаскову.
– А ваших?
– Двое.
Усмехнувшись чему-то и кивнув, она отвернулась.
– Я не помню всех.
Приподнявшись, подтянув ноги, я с усилием сел, оглядываясь, глядя вокруг. Черная, сияющая резко блещущим гравием пустыня, черный замок позади, рельсы, уходящие долгим изгибом вдаль, тендер паровоза впереди, в нескольких метрах от меня, прицепленные к нему две платформы, немецкий офицер со стальным цветком в руках, сидящие и лежащие на платформах остальные. Положив цветок на металл платформы, словно не желая видеть, устав от него, немецкий офицер повернулся к Сигрин.
– Еще один листок упал. Это предупреждение? Это плохо?
Не глядя на него Сигрин пожала плечами.
– Это так, как должно быть. Время идет. Никто не в силах остановить время. Вы что-то сделали. Достаточно ли этого, чтобы успеть? Успеете ли вы? Не знаю.
Темнея лицом, словно исподволь чем-то раздраженный, казалось, мгновенье поборовшись с собой и не выдержав, немецкий офицер повернулся к Сигрин.
– Они испытывают нас. Одно испытание следует за другим. Мы теряем людей, но большинство из нас выдержали испытание. И большинство их, – он кивнул на Вагаскова, – тоже. Разве это не значит что-то, разве это не зачтется?
Усмехнувшись, Сигрин не повернулась к нему.
– Вы не в школе на экзаменах. И вы не школьники. Не стоит напоминать о хорошо выученных уроках и клянчить пятерку за хорошее поведение. Боги убьют вас, когда захотят. И покончим на этом.
Теплея глазами, Вагасков неожиданно улыбнулся.
– Ты не разжалобишь ее. Никто не знает, что происходит, и она не знает. Нам надо двигаться. Как там твои?
Поднявшись, немецкий офицер спрыгнул с платформы.
– Сейчас узнаю.
Поспешно, по хрустящему гравию он пошел к паровозу. Черная пустыня смыкалась с небом у горизонта. Значит, путь нам предстоит снова, значит, мы еще живем, еще двигаемся. Светлое, серое небо. Словно что-то ощутив, оглянувшись, я увидел сваленные темной, чуть поблескивающей грудой в конце платформы мечи. Вернувшись, немецкий офицер залез на платформу.
– Все готово. Сейчас. Сейчас в путь.
Клуб дыма показался над паровозом. Толчком сотряслись платформы, дрогнув, тихо взяв с места, паровоз поехал. С неожиданной мягкостью Сигрин повернулась к лежавшему недалеко от него молодому немчику.
– Почему ты ничего не спрашиваешь?
Растирая голову руками, немчик виновато улыбнулся.
– Немного трудно. Очень болит голова и руки.
– Это пройдет. Впрочем, это не важно. Новое испытание скоро найдет вас.
– И снова надо будет умирать?
– Возможно. Не все так просто. Вы уже показали, что можете умирать. По разному людей пробуют на изгиб.
– Что же это будет?
– Увидишь. Все будет заново, ничто не повториться. Может быть, вас станет меньше, может, нет. Все придет в свое время. Доверься. Жди.
Сливая стук колес в единый грохочущий шум, разгоняясь, поезд несся по пустыне. Мельком посмотрев на немца и на Вагаскова, Сигрин улыбнулась.
– Я кое-что припасла для вас. Почему вы не спрашиваете, что свалено там, в тюках, в углу?
– И что это?
– Это плащи – из толстой воловьей кожи. Они помогут вам как-то справиться с холодом.
– Значит, там, куда мы едем, будет холодно? – мельком усмехнувшись, крутанув головой, немец кивнул Вагаскову. – Это по твоей части.
Вагасков улыбнулся.
– Я жил в Одессе.
Немец коротко взглянул на Сигрин.
– И скоро они наступят – эти холода?
– Скоро. Вы сами не заметите, как это произойдет.
Сверля воздух, поезд несся по пустыне. Опустившись, повалившись набок, подперев ладонью ноющую голову, я смотрел на пролетающую мимо черноту. Чуть тусклее стал гравий, веющим и прохладным стал воздух, потемнели, снизившись, тучи. Вдруг, как одним ударом, незаметно, стремительно приблизившись, потянулись с обеих сторон перепаханные бетонно-земляные поля с полуразрушенными постройками; быстрыми частоколами, перемежая их, проносились полоски острого чернеющего леса. Рухнувшие стены, брошенные в грязи стальные бочки, перекошенные шлагбаумы. Лес, густо, настойчиво, все больше и больше занимая пространство, вытесняя следы пребывания человека, уже лишь редко прерываясь одинокими разбитыми домиками, бетонно-каменными пустошами, тянулся с обеих сторон. Потом исчезли и они, сплошная стена деревьев тяжело двигалась справа и слева. Стало холодно. Потянувшись к тюкам в конце платформы, люди разобрали плащи. Долго, долго поезд несся через лес. Поднялся ветер. Злая, злая непогода. Внезапно чуть расступившись, уйдя в сторону, лес открыл остатки, развалины какого-то города, затем сомкнулся вновь, уже покрытый снегом стоял вокруг лес, паровоз сбавил ход, отступили с одной стороны заснеженные деревья, пустошь, покрытое снегом большое поле открылось, сдавленное лесами, длинный черный одноэтажный дом с двускатной крышей был виден у опушки вдали, из трубы дома, чуть заметный, шел дым. Сбросил ход, замедлился и остановился паровоз. Свет, тишина и неподвижность были кругом. Подняв голову, посмотрев в сторону дома, Сигрин коротко, тихо повернулась к немецкому офицеру и Вагаскову.
– Ступайте. Пришло время.
Приподнявшись, немецкий офицер смотрел в сторону дома.
– Что там?
– Неважно. Ступайте. Вас ждут.
Спрыгнув с платформы, в узел из-под плащей побросав мечи, потащив узел за собой, по снегу мы пошли через поле к дому. Безмолвно, безжизненно лес чернел с обеих сторон. Медленно, с непривычки неумело, плохо пробираясь сквозь снег, оставляя за собой натоптанный, рваный след, мы шли через поле. Дом приближался, с прошедшими минутами он стал совсем рядом, поле осталось позади. Ряд застекленных окон, что-то неразборчивое, маленькое мелькнуло за одним из них и исчезло, тяжелая, обитая изморозью, чуть просевшая дверь, странный, матерчатый, аккуратный половичок перед ней. Потянув дверь, немецкий офицер, взглянув в открывшийся полумрак, первым вошел в дом, мы последовали за ним. Узкий коридорчик, длинный зал направо и налево, плотное, словно сбитое, заботливо накопленное тепло. Длинный стол стоял в конце зала, четыре очень старых женщины сидели за ним. Смущенно, медленно мы подошли к ним. Какими-то маленькими деревянными поделками, похожими на игрушки, был заполнен стол, подслеповато вертя в руках деревянную поделку, маленьким коротким ножом что-то вырезая на ней, ближайшая из женщин подняла на нас глаза.
