– Доменико Гирландайо, – как-то в пустоту, словно ни к кому в отдельности не обращаясь, тихо произнес он, – «Поклонение волхвов».
Чуть приблизившись, я присмотрелся – подспудное, лишь отчасти прикрытое, смазанное статичной композицией и классическими позами ощущение тревоги и какой-то вечной смертельной тоски было разлито на полотне, о чем-то совсем другом, гораздо более тяжком, пронзительном и ранящем, чем пришествие младенца Христа, говорило оно. Мгновение глядя на него, я чуть повернулся к художнику.
– Копируете?
Чуть заметно вздрогнув, не глядя на меня, еще секунду помолчав, он тихо помотал головой.
– Воссоздаю.
Еще раз все-таки обернувшись, видя и не видя меня, он на миг замер, глядя куда-то мимо меня, в сторону.
– Погибла несколько месяцев назад, во время английской бомбардировки Любека. Погибла городская картинная галерея. «Огненный шторм». Сгорели все картины, и эта тоже.
– … и что теперь?
– Теперь воссоздаем. Все картины. Я – эту, другие художники – остальные.
Еще не вполне все понимая, машинально я поискал глазами на стоявшем рядом табурете репродукцию или хоть что-то, несущее на себе следы оригинала воссоздаваемой картины.
– Без репродукции?
Художник безразлично помотал головой.
– Все было. Редко какая картина исчезает бесследно, остаются репродукции, фотографии – все нужно. Но воссоздать картину можно, лишь когда видишь ее в малейших деталях внутренним зрением. Написать копию картины по репродукции можно, воссоздать – нельзя.
– Значит, здесь живут художники?
Чуть заметно он вздохнул.
– Здесь живут только художники. Это то, чем занят, для чего существует этот город – мы воссоздаем картины, погибшие на войне.
– И здесь живут все умершие художники?
– Только те, кто погиб на войне. Или по вине войны – во время бомбежек или, например, в торпедированных кораблях.
– И вы…
Художник усмехнулся.
– Битва при Изонцо, март шестнадцатого. Нас много погибло там.
Вдруг почувствовав себя бесконечно усталым, без разрешения взяв жестяную коробочку, лежавшую на табурете, и сев на него, держа коробочку на коленях, я повернулся к художнику. Мгновенье мы смотрели друг на друга.
– В последние годы у вас должно быть много работы.
Он усмехнулся.
– Хватало и раньше. В Первую мировую не было бомбежек, но погибло много частных собраний – из-за артиллерийских обстрелов и пожаров.
– Но с тем, что сейчас, не сравнить.
– Не сравнить.
Несколько мгновений подумав, я поднял на него глаза.
– Наверно, вам можно позавидовать – редко кто из находящихся здесь занят чем-то столь благородным.
Почти без боли, смертельно устало он встретил мой взгляд.
– Мы воссоздаем картину и отправляем ее в хранилище, где ее никто и никогда больше не увидит. Что здесь благородного? Мы – могильщики, мы создаем кладбище картин.
Я подумал.
– Одному академику-филологу жаловались, что люди покупают книги просто так, как предмет престижа, а потом просто ставят на полку, набивают ими книжные шкафы и не читают. Он сказал – это ничего, если где-то, в одном месте, оказывается много книг, значит, образуется книгохранилище. А если есть книгохранилище, значит, рано или поздно найдется кто-то, кто обнаружит его и прочитает все.
Художник отчужденно помотал головой.
– Это на Земле. А здесь не бывает никого – кроме совсем случайных людей, раз в многие годы. – Он усмехнулся. – Что, пойдете смотреть галерею?
Я опустил голову.
– Нет, наверно нет.
– Ну то-то же.
Помедлив, не зная, что сказать, я поднял на него глаза.
– Может, покажете мне город?
На миг замерев, с кисточкой, застывшей в воздухе, казалось, в ту же секунду что-то решив, сунув кисточку в стакан вместе с остальными, вздохнув, он поднялся.
– Ладно, пойдемте. Я уже не могу здесь.
Обойдя пруд, под сводом тихо шелестящих желто-зеленых деревьев мы пошли по аллее.
Оглянувшись, я посмотрел на оставленные холст и мольберт.
– Не боитесь оставлять их здесь?
Безразлично он пожал плечами.
– Чего? Здесь только художники, и каждый знает, кто и над чем работает.
Выйдя из аллеи, мы пошли по улочке со старыми средневековыми домами.
– Как вы узнаете, что картина погибла?
– Их копии или фотографии появляются перед алтарем в Храме. Но иногда просто видим внутренним зрением то, что погибло, было уничтожено. Это очень сильные видения, они не позволяют думать ни о чем другом. Они заставляют сразу взяться за работу.
Он усмехнулся.
– Здесь есть художники, восстанавливавшие еще картины живописцев Древнего Рима, погибшие во время нашествия варваров. Но они живут в Старом городе и почти не показываются.
– А вы рисуете собственные картины?
– Некоторые пытаются. Но это трудно, очень трудно. Это то, чего, по сути, не может, не должно быть. Для того чтобы рисовать, вокруг должна быть какая-то жизнь. А ее нет, есть только этот город и художники, так же, как ты, воссоздающие картины. Ты напишешь картину, которая встанет в ряд с другими, воссозданными, с тысячами и тысячами других, которых никто и никогда не увидит. Это подсекает, подрезает жилы в самом начале, нужно какое-то особое состояние духа, наперекор всему, наперекор той могиле, в которой мы все стоим, так, что на какое-то краткое время ты словно перестаешь замечать ее. К этому невозможно подхлестнуть себя, это может появиться только само собой, но этого не бывает почти никогда.
– А пейзажи?
Он усмехнулся.
– Знали бы вы, как нам надоели эти пейзажи. Впрочем, кто-то пытается.
Он улыбнулся.
– Здесь есть квартал переписчиков. Раньше, когда какая-нибудь книга пропадала безвозвратно, не оставалось ни одного экземпляра, здесь ее переписывали. Но сейчас редко такое случается, с изобретением книгопечатания сложно стало уничтожить весь тираж. Здесь есть утраченные сочинения Тацита, Полибия, Тита Ливия. Не хотите почитать?
– Вряд ли. Сейчас некогда.
Незаметно свернув, мы вышли на набережную. Ряды обветшавших каменных лавчонок тянулись вдоль реки.
– Здесь не только картины, здесь же скульптуры и скульптурные миниатюры – есть даже Канова и Бенвенуто Челлини. И произведения прикладного искусства – всякие шкатулки, амфоры, геммы. Но все это некому воссоздавать – их слишком много, а может, скульпторы и ремесленники погибают на войне реже. Если хотите, посмотрите.
