И он, воспитанный вполне по-деревенски крестьянином-отцом, передовиком и партийным, и крепкой хозяйкой-матерью, вырос каким-то уж совсем странным максималистом. Энергия, естественным образом свойственная молодости, умножалась в нем необычайным упорством и какой-то особой кряжистостью характера.
Трудно было поколебать его хоть в чем-то, если он принял осознанное решение. И также он почти не позволял себе думать как-то иначе, чем привык, чем требовали его опыт и воспитание.
Однако это «почти» сказалось в тот момент, когда в классе появилась новая учительница литературы.
* * *
Ее слова ошеломили его. Рассказывала она увлекательно и совсем не стандартно.
Образ Чацкого новая учительница трактовала почти противоположно тому, как его объяснял учебник. Оказалось, что и сам Пушкин считал Чацкого глупым. И какой же из него декабрист, если он не только не состоит в тайном обществе, но и самым глупым образом увещевает тех, кому, безусловно, наплевать на его идеи. И как Чацкий не видит, что Софья – плоть от плоти Фамусова и не любит его? До сих пор непонятно, была ли права учительница, но его этот свежий взгляд потряс. Оказывается, можно было читать и думать, видеть и осмысливать произведение по-своему.
Ему также понравились ее рассказы о декабристах, которые в сравнении с Чацким были какими-то более объемными, что ли. Эти люди героически шли на смерть ради будущего своей страны. Они делали свою жизнь, как бы навсегда записывая себя в мировую историю. И литература была историей человечества. И написать повесть, роман, пьесу – обозначает прожить ее.
Вот и сам Грибоедов погиб…
Когда она рассказывала ученикам о жизни Грибоедова, то выглядела особенно вдохновенно-красиво. И если про весь класс можно было сказать, что они как минимум не скучали, то он был совершенно покорен.
Разные мысли о судьбе и предназначении, сбивчивые и сумбурные, роились у него в голове. Он словно только что проснулся. И оказалось, что в его жизни наступает осознанность и стройность. Где нужно осмысленно прожить, стать частью истории, а по возможности и записать – как бы создать повесть жизни.
* * *
Между тем учительница нарушила основное неписаное правило сельской школы. А именно стала ставить двойки направо и налево. Например, поставила двойку всегдашней отличнице за списанное из учебника сочинение. Она красной ручкой подчеркнула все мысли, которые были списаны и лишь слегка перефразированы. Красным было подчеркнуто все сочинение…
Подобная строгость после многих лет снисходительности, когда учителя по необходимости смотрели сквозь пальцы на тупость учеников, вызывала бурную реакцию. Получившие целый ряд двоек хулиганы запланировали даже покушение на учительницу – конечно, не с целью убить, но как-то унизить и оскорбить ее хотелось. Тем более возвращалась она после второй смены и проверки тетрадей одна по темноте.
Узнав это, он, влюбленный (хотя еще и сам не знавший, что влюблен), вызвался провожать ее до дому.
Она давно уже заметила, что этот отличник и спортсмен смотрит на нее открыв рот, но приписывала такую его реакцию в большей степени своему педагогическому таланту. И отчасти это было правдой. На ее уроках открывался ему мир высокой литературы, да и вообще всего возвышенного. В сравнении с этим вся жизнь школы и деревни казалась низкой, приземленной.
* * *
Самой важной мыслью, которая то исподволь, то прямо звучала на ее уроках, было то, что писателем (и даже просто личностью) человек становится только в том случае, если осознанно совершает поступки, делающие его биографию предметом искусства. Живущий тем, что пишет. Получающий бесценный опыт и знания. А соответственно, жизнь нужно прожить так…
В общем, теория, воспринятая ею еще в институте и ставшая не просто теорией, но чем-то вроде религии, чем-то вроде веры.
Он же – ее настоящий ученик – проникся и уверовал. Пожалуй, ее как учительницу любили многие, еще больше – терпеть не могли. И лишь он один, уверовав, решил стать писателем.
И хотя склонности к записыванию не имел никакой, приобрел в сельпо тетрадь, куда решил заносить свои мысли и то, что покажется ему интересным из ее слов.
Правда, своих мыслей пока не было, зато цитаты любимой учительницы заполнили почти треть тетради.
И во многом пополнялась тетрадь из-за того, что ему повезло и он стал ее охранником в дороге из школы домой по вечерам.
* * *
Она раньше, чем он, почувствовала его влюбленность, но не поняла, насколько она глубока.
Ее жизнь в деревне действительно оказалась подвигом. Но подвигом не героическим, каким он ей рисовался в институте. Не надо было гибнуть, преподавая литературу школьникам из последних сил. Совсем другие трудности ждали ее. И вовсе не самыми большими из них были бытовые сложности. Да, человеку, привыкшему к городу, трудно носить ледяную воду из колонки. Трудно стирать без стиральной машины. Трудно топить каждое утро и вечер. Трудно умываться ледяной водой – но так же трудно греть воду, чтобы умыться…
И все же не это главное. Не было здесь ни одного человека, который бы составил ей компанию. С которым можно было бы не то что дружить, а просто общаться на интересные ей темы. Не было, наконец, мужчины, который хотя бы частично мог ей понравиться. О котором можно было думать на предмет будущих отношений… Сама мысль даже просто о флирте с каким-нибудь заместителем директора совхоза Геной или тем более пастухом Витей ничего, кроме смеха, вызвать не могла.
Чего уж говорить о каком бы то ни было интеллектуальном общении…
И вот этот влюбленный мальчик, идущий рядом на почтительном расстоянии, этот ее охранник, так выполнявший свою охранную функцию, что ей совершенно нечего было опасаться по дороге домой, стал для нее тем, с кем она, сама того не сознавая, отдыхала, рассуждая на излюбленные темы. И, как это ни удивительно, он постепенно начал понимать ее и даже пытаться мыслить в ее системе координат.
– Почему же вы, – она общалась с учениками только на «вы», – не начнете писать нечто свое?
Он пожал плечами.
– Не получается пока. Не пишется.
– Это может быть по двум причинам, – сказала она.
И он сосредоточился, чтобы слушать.
– Вам нужна биография. Понимаете, вас должны сформировать события вашей жизни. Посмотрите на биографии больших писателей, и вы поймете, какую огромную внутреннюю и внешнюю жизнь они прожили. И когда ты живешь жизнью своей страны, жизнью всего мира, когда ты в гуще, в самом центре событий, то ты приобретаешь тот бесценный материал, из которого впоследствии вырастут произведения искусства.
– Ну, войны-то пока нет.
– Это хорошо. – Она внимательно посмотрела на него и поняла, что этот деревенский бычок, заслушавшись ее речей, действительно жалеет, что не может принять участия в войне. Ох, сколько она ему порассказала!.. И как, интересно, отразилось в башке этого семнадцатилетнего деревенского парня все то, что они годами обсуждали и формировали в институте? А еще она вдруг ясно увидела, что он влюблен. И смотрит на нее как на женщину. И это смутило и обрадовало одновременно. И вдруг как-то сразу оказалось, что они уже давно стоят на дороге и смотрят друг на друга. Это еще больше смутило.
