И в этой музыке было все. И капли дождя, сливающиеся по листве в воду. И небо – тревожное, серое, с белыми туманными разводами. Мокрая темно-зеленая трава. И тропа, ведущая к воде, и гладкое бездонное озеро, которое прозрачной и холодной водой наполнил сам Бог.
А Митя все играл, и его затуманенный взгляд, казалось, устремлялся туда, вдаль, где другим берегом кончается озеро и начинаются холмы, поросшие лесом, и где неизвестное бесконечное нечто раскинулось на многие и многие километры. Он играл и видел там вдали что-то такое, чего не видели мы, его слушатели…
А старик-отец стоял поодаль и слушал, боясь шелохнуться. И с каждым звуком, с каждым переливом глаза его влажнели, влажнели…
– Ну и шабаш, – сказал Митя и отложил гармонь, не доиграв мелодии.
– До чего хорошо, Митюша, – ответил дед. – Что не доиграл, жалко…
– Хватит. – Митя все смотрел туда, на другой берег озера. – Неси чекушку.
И отец ушел за водкой. А он, оставшись один, произнес сквозь зубы:
– Ненавижу.
И понятно было, что говорит он обо всем сразу: о гармони, лежащей рядом, о старике-отце и о жизни.
Да, о жизни.
* * *
Играл дядя Митя редко и мало. Только если отцу уговорами и водкой удастся купить минут десять музыки.
Уже став старше и работая вместе с дядей Митей в совхозе на грузовике, я спросил:
– Отчего не играешь-то, дядя Митя? Ведь хорошо же можешь. За такое не грех и деньги брать.
– Ненавижу, – ответил дядя Митя.
Все раскрылось еще чуть позже. В тот редкий момент, когда я снова услышал, как дядя Митя играет на гармони, бабушка накладывала мне ужин.
– Ох и хорошо играет!
– Митька-то?.. Да… – ответила бабушка. – Гестапо не дремлет.
– Что? – удивился я.
– Отец его. Так мы называли. Гестапо. В клубе гармонью только один Митька мальчишкой занимался, перенимал. Учитель музыки к нам тогда приехал. Недолго пробыл да сказал, что у Митьки способности. Что ему заниматься надо. Вот Сергеич-то и занялся…
Сергеичем звали отца Мити – того старичка, что теперь уговаривал сына сыграть…
– Так он добрый, Сергеич-то… – не понимал я. – Почему гестапо?
– Это сейчас добрый, а тогда… Чистое гестапо…
И бабушка рассказала мне, как Сергеич загорелся сделать из сына музыканта. И сам занялся с ним. Возил в район. Брал ноты. Купил инструмент. Тот самый, на каком по сию пору и играет дядя Митя.
В музыке Сергеич ничего не смыслил, но слух имел. И, стоя над сыном, держал в руках половник, и если Митя спотыкался, играя упражнение, то бил его в одно и то же место – в центр затылка.
– Ты ему совсем башку отобьешь, и так он у нас… – Мать хоть и считала, что отцовская дисциплина важнее всяких сантиментов, но уж больно все это было методично и жестоко.
– Ничего, – отвечал Сергеич. – Музыка гармонично развивает оба полушария человеческого мозга.
Истину эту он прочел на стенде в музыкальной школе райцентра, и она ему очень приглянулась.
Поначалу Мите нравилось играть, но очень скоро под неотступным контролем отца он перешел к более сложным мелодиям. Перешел быстрее, чем надо. Перешел и потерялся. В той пьесе, что он разучивал под ударами отцовского половника, он через определенное время знал все. Ноты, темп и ритм, делал точные паузы. Но музыки в этом во всем не было. И отец, не зная, что теперь поделать и чем лупить, растерялся. мт
– Ну что ты как-то серо-тускло-то? Все точно по нотам?
– Все точно.
– Ну, играй еще.
И Митя играл. Так же механически. Без музыки.
– Еще играй!
Митя играл.
– Как пьеса называется?
– «Разлилась река». Композитор К…цев.
– Ну, до реки нам далеко пешком, – сказал Сергеич. – Собирай гармонь. Пошли на озеро.
Он отложил половник и, набросив телогрейку, вышел во двор. За ним вышел и Митя с гармошкой наперевес.
– Пошли.
Они вышли за калитку и спускались к озеру. Заканчивался апрель. Весна, пришедшая в том году рано, чувствовалась везде. Тропинка, в марте ставшая руслом большого ручья, почти высохла. Было солнечно и прохладно. Дул ветерок…
Они пришли на берег озера.
Встали на мостки, где привязывали лодки; но сейчас, когда рыбацкий сезон еще не открылся, на дне стоял, погруженный большей частью в воду, один старый прогнивший челн.
– Вишь, как разлилось?
– Вижу, – ответил Митя.
– Ну, играй.
На природе, у озера, Митя заиграл еще хуже. Озеро, наше красивое озеро – то самое, которое дождями и ливнями налил сам Бог, то самое, которое на дне чаши в окружении ив отражало голубое небо и солнце, – не вдохновило Митю, как планировал Сергеич. Наоборот, весенняя красота, бесконечная блестящая гладь озера, шелест ив и солнечные блики на воде как-то плохо подействовали на Митину игру. Он стал спотыкаться.
– Ровнее играй! Не придуривайся!
И Митя старался играть ровнее. Но чем больше он стоял на мостках, тем хуже играл.
В конце концов он сбился и прервал пьесу, не доиграв и до половины.
– Ты что? – Отец удивился.
– Не выходит. Может, ветер…
– Ветер-то тебе чем помеха? Или это я половник не взял?
Мысль понравилась Сергеичу.
– Ну-ка, играй! – сказал он и придвинулся к Мите.
Митя заиграл и сбился.
– Снимай боты. Живо.
Митя отложил гармонь и разулся.
– Штаны подверни.
Митя подвернул штаны до колена.
– Ступай в воду.
– Холодно там.
– Холодно. Ну не половником же мне тебя стучать – люди увидят.
Митя полез в воду. Вода была ледяная. Она сразу как-то сжала ноги и показалась сначала кипятком, а потом льдом.
– Холодно.
– Сыграешь как следует – вылезешь. – И Сергеич протянул Мите гармонь. Митя взял гармонь и попытался играть. Но, когда он коснулся клавиш, пальцы ног сильно заныли от боли. Митя посмотрел на отца. Тот улыбался.
Митя вдруг почувствовал ненависть. К нему, улыбающемуся. К озеру. К ветру. К небу.
Он заиграл и ни разу не ошибся.
– Лихо! – обрадовался Сергеич. – Вот это разлилась так разлилась! Вылезай!
Митя вылез и положил гармонь рядом с собой на мостки. Стал тереть ноги. Отец, улыбаясь заговорщицки, сунул руку за пазуху и достал четвертушку.
– На, глотни, музыкант, а то простынешь. Глотнешь – сосуды расширятся, и ноги гудеть перестанут.
