И хотя после смерти жизнь нашей личности попросту невозможна, так как она (личность наша), вне сомнений, привязана к живым структурам, все же другие элементы нашей жизни на самом деле бессмертны: наши идеи, которые, подобно огню пожаров, способны воспламенять мозги других людей, наши слова и дела, которые люди будут помнить, поступки, которые мы совершали – или которых даже не совершали.
И пускай даже мне нелегко отделаться от мнения моего друга Михаэля Шмидта-Саломона, что когда-то забудется и само забвение, меня все же всякий раз, когда я гляжу на своих детей, ощущаю магию бессмертия.
Конечно, такая мысль приходит мне в голову не каждый день – да и не особенно много от нее пользы в будничном существовании, ведь порой в нем столько всякой раздражающей нервотрепки! – однако в конечном счете они, мои дети, – это мои мосты в бессмертие, хотя и сами они преходящи.
А испытываю ли я сам – как человек безбожно счастливый – страх перед смертью? Да, и еще какой! А боюсь ли я стать мертвым? Скажем так: то, что мир должен функционировать и без меня, представляется мне абсурдной идеей, но это основано скорее на моей личности, чем на реальности – и, к счастью, сам я своего отсутствия сознавать не буду.
Поэтому вопрос, когда именно начинается наша жизнь, может оказаться трудным даже для людей, которые предпочитают мыслить, а не молиться. И когда именно она кончается? Что ж, разумеется, и это – хотя и в меньшей степени – заслуживает обсуждения.
Тот факт, что она кончается, неоспорим, и славно, что это так. Бесконечная жизнь была бы некой «инфляцией», пусть даже она, согласно некоторым религиозным концепциям, – иная, нежели жизнь до смерти. И насколько часто людей утешала мысль о потустороннем? И как часто им объясняли, будто в надежде на это потустороннее они должны подчиняться временным посюсторонним владыкам?
Для нашего свободного ума это, конечно, не вариант. Принятие конечной и притом однократной жизни вначале может оказаться непростым делом, прежде всего для тех, кто был воспитан в других убеждениях. Принять это, быть может, особенно тяжело в конце жизни, ведь до этого мы можем судить о таких вещах с пока еще сравнительно безопасного расстояния. Но в награду за это безбожное счастье представляется мне приемлемым и правдоподобным мировоззрением – таким, которое соответствует добытым нами знаниям. Таким, которое делает вызов ожидающему некогда небытию и этим обязывает нас к большему уважению к этой жизни и к тому, чтобы наслаждаться ей в полной мере.
Но что если наша противница абортов и все время перебивающий меня бывший пастор все-таки правы? Или если правы те люди, которые преследуют нашу автобусную кампанию лозунгами типа: «А вдруг Он все-таки существует…»?
Лично я отказываюсь тратить данное мне в распоряжение краткое время земной жизни на то, чтобы отвечать на гипотетические вопросы. Ведь точно так же я мог бы изводить себя размышлениями о том, в какой жизни после этой нынешней я мог бы родиться снова. Или почему гарем с аппетитными барышнями, ожидающий набожных мусульманских мужчин и храбрых джихадистов, для меня был бы только адом.
«Но если вы после смерти узнаете, что – упс! – существует-таки жизнь после смерти, – задает теперь Винсу Эберту заключительный вопрос Анна Билль, – вы придете на небо и попытаетесь после жизни на земле объяснить Петру, что этого не может быть, – как вы это сделаете?»
«Тогда я ему скажу: один-ноль в твою пользу!»
Ну вот и все, можно расходиться. На глупые вопросы имеются глупые ответы – такова жизнь.
Моя смерть принадлежит мне!
«Для начинающих педагогов это то же самое, что и в реальной жизни, – говорит женщина с короткими черными волосами и узкими губами, с которых не сходит улыбка. – Нет второго шанса на первое впечатление, да?! И то же касается вашего ухода из жизни, то же самое: он только в ваших руках, больше ни в чьих!»
Ее каблучки стучат по полу нашего класса для семинарских занятий, когда она идет на своих длинных ногах к двери, резко открывает ее и закрывает за собой. Проходит несколько секунд, в течение которых мы, студенты, сидим сбитые с толку, потом госпожа де ла Роза, наша немного эксцентричная, английского происхождения преподавательница курса по образованию для взрослых, снова открывает дверь, осторожно просовывает голову к нам в класс и затем мелкими шажками входит.
«Добрый день, мм… – говорит она со своим английским акцентом и встает у белой доски, скрестив ноги, а руки держа за спиной. – Итак, мое имя, то есть я – София де лаРоза, и… мм… – Онаулыбается и продолжает более тихим голосом: – Я бы хотела сердечно поприветствовать вас на своем семинаре по общению в учебной работе с взрослыми».
Некоторые студенты хихикают, однако госпожа де ла Роза снова выходит из класса. Через несколько секунд она резко распахивает дверь, нарочито бесцеремонно топает на середину комнаты и встает там, уперев руки в бока и широко расставив ноги.
«Хай! – Она делает вид, будто жует жвачку, и глядит на всех с ухмылкой. – София де ла Роза – мое имя, – говорит она громко и глубоким грудным голосом, – и я – ваша преподавательница!»
Еще кое-кто смеется, и только теперь она становится опять самой собой и садится прямо на учительский стол. – «Итак, какая роль была лучше – “мышонок” или “мужлан”?»
«Ни та, ни та!» – восклицает один наш «мужлан», жуя при этом жвачку.
«Почему же, Басти?»
«Понятия не имею! – Он, улыбаясь, поправляет кепку и прищелкивает языком. – Оба они – фейк!»
«Фейк? – Она походит к нему и не сводит с него взгляд. – А что же тогда не фейк?» «Когда ты такой, какой есть, – отвечает Курт, который по своей прежней специальности был каменщиком и штукатуром, а теперь, примерно в том же возрасте, что и наша преподавательница, учится на педагога. – Ну, типа ауцитентичная фигня, что ли!»
«Аутентичная! – поправляет она. – Exactly. Если ты – это не ты сам, то кто же тогда? Займетесь этим в следующий раз…»
С этими словами она отпускает нас с занятия, но спустя несколько минут оказывается в очереди передо мной в кафе.
«Первый семестр?» – увидев меня, спрашивает она.
«Да, это моя первая неделя в универе».
Она улыбается мне, и вокруг ее дружелюбных глаз образуются складочки. – «Ну, и как идут дела?»
«Все хорошо, спасибо, но вот… – я продолжаю потише. – Могу я задать вам вопрос?»
«Только если ты не будешь мне “выкать”, – говорит она и протягивает мне свою тонкую, холодную руку. – Я – София, и училась я в 80-е. Все мы обращались к преподавателям на „ты”».
«О’кей, я – Филипп, хай!»
«Хай, Фил! – Она мне улыбнулась. – Какой у тебя вопрос?»
