Ну вот, София расплакалась. Я обнимаю ее, глажу, прикрываю ее от слишком любопытных прохожих, от лающей собаки и от бешено мчащегося времени. Она плачет долго, так долго, что мне больше не приходит в голову ни одного аргумента в пользу того, что нельзя помочь человеку в ее ситуации.
«Я сделаю это иначе, – внезапно говорит она и поднимает голову. Ее веки припухли, ее нарисованные брови стерлись, и парик держится как-то криво. Она улыбается мне. – Если боль станет невыносимой, то я позову своих дочерей. Как только они позвонят, я достану первый препарат, успокоительное, растворю в воде и выпью. Потом поставлю свой любимый компакт-диск, уютно прилягу на диване и растворю второй препарат в яблочном соке. Он мне нравится. Потом я возьму за руки своих детей и… – она стоит так близко и глядит на меня усталыми голубыми глазами. – А потом я умру. В покое. Без всякой боли и у себя дома».
Спустя месяц прекрасным воскресным днем я стою перед старым дубом. Правой рукой я удерживаю за поводок Чарли, левой крепко держу за лодыжку Клару, сидящую у меня на плечах, а рядом с нами Сара покачивает коляску со спящим в ней Антоном. Томас воодушевленно дискутирует с Куртом и Басти о законопроекте по поводу эвтаназии, а рядом со всей шайкой наших былых сокурсников стоят вместе с нами вокруг дерева две дочери Софии. У старшей из них на плече висит спортивная сумка, которую она придерживает обеими руками. А у меня на плече висит гитара.
Легкий ветерок осушает мои слезы, когда Томас берет слово.
«Дорогие друзья, – говорит он и улыбается в полукруге друзей, собравшихся возле дуба вместе со мной и с моим небольшим семейством. – София была совершенно особенным человеком, и нет ничего удивительного в том, что она пожелала совершенно особенного погребения – в этом особенном месте. Она хотела попрощаться с нами и… – Томас не может не улыбнуться, – оставила нам относительно точные указания, как она себе представила этот день. Так что теперь минуту помолчим, и пусть никто в эту минуту не смеется».
Почти все наше траурное сообщество разражается смехом, но через несколько мгновений снова воцаряется тишина. Мы все молчим, и как только я на миг закрываю глаза, мне кажется, что София стоит среди нас.
«Внимание! – вдруг раздается голос из громкоговорителей поодаль. – Вы переступили границу. Пожалуйста…»
«Это еще что?» – Мюнстерский философ с дружеской улыбкой оборачивается в сторону павильона.
«Звучит все равно как у Джорджа Оруэлла!»
«Мама считала, что это так круто, – восклицает ее младшая дочь, смеясь и плача одновременно, – и всегда специально пересекала ограду туда-сюда».
«А особенно тогда, когда вблизи торчали азиатские туристы, – вставляет Курт. – Это София могла делать хоть день напролет!» «Однажды она так и сделала, – говорит теперь ее старшая дочь. – Когда еще могла».
«Внимание! – снова звучит голос. – Вы переступили границу…»
«Может, достаточно уже минуты молчания, а? – Томас ждет, пока все согласятся. – Но это все как раз очень уместно, потому что София часто переходила границы: когда прямо говорила другим то, что думала, не заботясь об их мнении. Или в универе, на художественных акциях, переходивших границы “хорошего вкуса”. И много-много лет такого груза, такой боли. Но, несмотря на это, всю свою не всегда легкую жизнь она прошла с неизменной улыбкой – а сегодня пожелала бы подходящей песни. Фил?»
Я спускаю Клару на траву, снимаю с плеча гитару, отсчитываю с Томасом несколько секунд, и под мои аккорды он начинает петь:
«Some things in life are bad, they can really make you mad. Other things just make you swear and curse. When you re chewing on life’s gristle, don’t grumble, give a whistle! And this’ll help things turn out for the best… Ну и давайте все вместе!» «.Always look on the bright side of life, – поем мы все вместе и насвистываем мелодию, которую ребята из Mouthy Python насвистывают на крестах. – Always look on the light side of life», — поем мы, вторя им. И, насвистывая, фотографируемся вместе с группой китайских туристов.
После этой песни я снова закидываю гитару на спину и сажаю Клару себе на шею.
«Когда “Жизнь Брайана” шла в немецких кинотеатрах, Софии было семнадцать, и было еще далеко до первого поставленного ей ракового диагноза, – продолжает Томас. – И, однако, тем, что она прожила так долго и родила двух столь прекрасных дочерей, она была обязана отличному медицинскому обслуживанию, которое ей обеспечивали. А тем, что она так тихо ушла, сумев избежать мучительной смерти, мы “обязаны” тому обстоятельству, что консервативные силы в этой стране до сих пор не запретили эвтаназию. При нашем последнем телефонном разговоре за несколько дней до ее смерти она очень меня просила сказать в этот день очень важную вещь: ее твердое решение безболезненно уйти из жизни много лет давало ей уверенность в том, что иначе она должна была бы жить в постоянном страхе. И, несомненно, в ее юморе проявилось то, что она приехала из Британии. А именно: она сказала, что если, вопреки ожиданиям, душа ее все еще существовала бы, то она послала бы нам знак. – Томас ждет, пока все перестанут смеяться, и затем молча осматривается. – Ну? Кто-нибудь что-нибудь заметил?»
И в этот самый момент я чувствую, как гитарный ремень лопается, но из-за Клары, сидящей у меня на шее, не могу схватить инструмент, поэтому он с дребезжанием сваливается на лужайку грифом вниз, затем опрокидывается, наконец ложится на траву, и струны тихонько замолкают.
После краткого молчания мы все начинаем хохотать, и тут старшая дочь Софии выступает вперед и встает рядом с Томасом.
«Ты все уже сказал, – начинает девушка, у которой глаза Софии, и глядит на свою сестру. – Наша мама была совершенно особенной женщиной, и все вы, конечно, знаете, что у нее… – она осматривается и говорит тише: – …было одно последнее – противозаконное – желание».
Она откашливается, берет сумку, открывает застежку-молнию и вынимает черный круглый сосуд.
«Я думаю, мы сделаем это быстро и незаметно, чтобы проблем не возни…»
Она прерывает речь и смотрит назад, где внезапно, словно гром среди ясного неба, появляется белый автомобиль, прямо посреди парка. На кузове написано слово «Security»*, и шофер смотрит на нас сквозь солнцезащитные очки, в то время как машина медленно подъезжает к нам. Потом останавливается. Краем глаза я вижу, как Томас встает так, чтобы заслонить урну, а дочь Софии спокойно прячет ее в сумку. Дальше охранник парка приоткрывает стекло и смотрит на меня.
«Все в порядке?» – интересуется он.
«Да». – Я сглатываю. – «А у вас?»
«Все о’кей! – Он снимает свои очки и указывает на мою гитару, которую я держу в руке. – Вы тут музицируете?»
«Не-ет! – Я смотрю на инструмент. – То есть мы только хотели спеть одну пе…»
