Группа репетировала в доме родителей Дэвиса, в игровой комнате в подвале. «Кажется, им всегда было весело вместе, они всё время дурачились», — вспоминает Дин Дэвис, брат покойного Терри Дэвиса. На выступлениях группы Дин включал и выключал фонограф^9 и выполнял работу звукорежиссёра. «Я знаю, что мои родители считали Леонарда очень вежливым юношей, настоящим джентльменом для своего возраста. Маму всегда ужасно забавляло, что их трио состояло из протестанта, иудея и католика». Вдова Терри Дженет Дэвис вспоминает: «Если она кормила их обедом — а по пятницам у них ели свинину, — то на вопросы она отвечала, что это баранина».
У Леонарда была ещё одна группа, на сей раз состоявшая исключительно из евреев — членов «Хиллела», иудейского студенческого общества в Макгилле. Они играли музыку в спектакле, в котором принимали участие университетские подружки Леонарда, Фреда Гуттман и Яфа Лернер по прозвищу Банни. Но главным музыкальным занятием Леонарда оставалась игра на гитаре: он играл один, играл на вечеринках сквэр-дэнса и на тусовках Дзета Бета Тау — везде, где собирались люди. Не то чтобы он давал концерты — он просто играл на гитаре. Окружающие привыкли видеть его с гитарой так же, как они привыкли видеть его с блокнотом. Мелвин Хефт, который присутствовал на некоторых из этих вечеринок, рассказывает: «Леонард не торопился, он дожидался подходящего момента и тогда доставал гитару и играл и пел для нас. Он не фанфаронствовал и не изображал из себя звезду: «Сейчас я буду петь для вас» — он просто без лишнего шума делал это. Для него это было чем-то естественным. Он всегда пел на вечеринках. Ему это нравилось, и нам тоже».
По выходным друзья иногда собирались в загородном доме Морта — в машину набивалось полдюжины студентов, и они отправлялись в Восточные кантоны. Родители отсутствовали, в доме были только садовник и женщина, исполнявшая обязанности консьержки: никто из них не мог запретить вечеринку. В эту компанию часто входили Леонард, Арнольд Стайнберг, иногда
- Яфа и Фреда, а также Марвин Шульман (один из первых открытых геев в их кругу) и близкий друг Леонарда Роберт Гершорн, чьи родители были ещё богаче, чем у остальных. Молодые люди выпивали и разговаривали. С наступлением темноты они ехали в городок Эрс-Клифф, живописно расположенный на скале над озером Массавипи: там, в баре отеля «Рипплкоув-Инн», они продолжали пить и разговаривать, а когда бар закрывался, возвращались в дом, слушали пластинки или сами играли музыку; Леонард брал гитару и пел фолк-песни, выученные в летнем лагере, и поп-песни, которые слышал в музыкальных автоматах на Сент-Кэтрин-стрит.
- Мы много слушали музыку, — говорит Розенгартен, — и Леонард, даже когда он ещё не писал своих песен, был неутомим. Он брался за какую-нибудь песню, например, «Home on the Range», и играл её снова, снова, снова, целый день — играл на гитаре и пел. Чтобы разучить песню, он играл её несколько тысяч раз, с утра до вечера, дни и недели напролёт — одну и ту же песню, снова и снова. То быстро, то медленно, то ещё быстрее, то ещё как-нибудь. С ума можно сойти. И то же самое происходило, когда он начал сам сочинять. Он до сих пор так работает. Ему до сих пор нужно четыре года, чтобы написать текст песни, потому что он напишет двадцать тысяч куплетов.
Иногда компания собиралась у Леонарда на Бельмонт-авеню, хотя его семья при этом никуда не уезжала. Эстер приходила и уходила — больше уходила, потому что младший брат и его друзья были ей не настолько интересны, — но Маша становилась у руля: суетилась, готовила еду, развлекала гостей. «Его мать была женщиной драматической, — говорит Розенгартен. — Она была из России и могла сначала прийти от чего-нибудь в страшное отчаяние, а затем рассмеяться и обратить всё дело в шутку. Иногда мы собирались выйти в город часов в девять вечера, и Маша закатывала сцену, говорила, что в такое время уже нельзя никуда ходить, вообще была страшно недовольна — а иногда мы ввосьмером вываливались из бара в три часа ночи, шли к ним домой и продолжали веселиться, а она спускалась к нам, радостно всех приветствовала, предлагала поужинать, и всё её устраивало. Её реакцию нельзя было предугадать». Ему вторит Стайнберг: «Маша была человеком настроения, но все её любили, потому что она на самом деле была чудесной, доброй женщиной, а Леонарда просто обожала. Кажется, она мало общалась с другими матерями и не переняла их малоприятные привычки, и мне казалось, что Леонард живёт очень свободной жизнью. К ним всегда было приятно зайти в гости. Я сидел и слушал, как Леонард играет на гитаре. Он никогда не считал себя хорошим музыкантом или певцом, но он постоянно играл и постоянно учился играть на гитаре».
С середины 50-х в гостях у Леонарда стали появляться поэты и писатели, взрослые люди, часто — преподаватели из Макгилла. «Между нами не было барьеров, не было отношений учителя и ученика, — вспоминал Леонард. — Им нравились наши подружки» [7]. Самыми влиятельными из них были Луи Дудек, Фрэнк (Ф. Р.) Скотт — декан юридического факультета Макгилла, поэт и социалист — и Хью Макленнан, автор знаменитого романа «Два одиночества» (1945) о непримиримых различиях между англоканадцами и франкоканадцами. Макленнан появился в стенах Макгилла в том же году, что и Леонард, который ходил к нему на занятия по современному роману и писательскому мастерству. Но наиболее важным новым другом стал преподаватель политологии и поэт, с которым Леонард познакомился в 1954 году, когда позвал его читать свои новые стихи в клубе Дзета Бета Тау. «Есть Ирвинг Лейтон, а есть все остальные, — говорил Леонард много лет спустя. — Он наш величайший поэт, главный человек в нашей поэзии» [8]. Лейтон с готовностью согласился бы с этим и ещё сам бы прибавил пару хвалебных слов в свой адрес. Это был человек грандиозный и громогласный, смельчак, сработанный, казалось, из тех же камней, что и университет Макгилла, только с меньшим вниманием к деталям. Он был вспыльчив, глаза его горели, внутри него полыхало пламя.
Его любили многочисленные прекрасные женщины, и Леонард тоже в него влюбился.
С точки зрения какой-нибудь службы знакомств из этой парочки никак не могли получиться друзья на всю жизнь. Лейтон был старше на двадцать два года, и его дерзкая, иконоборческая манера и любовь к беззастенчивой саморекламе были полной противоположностью скромности и застенчивости Леонарда. Лейтона с его всклокоченной гривой, одетого как попало, словно только что потрепал ураган; Леонард выглядел так, как будто целая команда персональных портных шила ему костюм каждое утро. Лейтон был задира, а Леонард, хотя мачизм и привлекал его, — нет. Лейтон воевал и дослужился до лейтенанта, как и отец Леонарда; Леонард в детстве мечтал о военном училище, но эта мечта умерла вместе с отцом. Правда, у Леонарда остался отцовский пистолет: мать поначалу возражала, но он в конце концов победил. Ещё они принадлежали к разным классам общества. Лейтон родился в 1912 году в маленьком румынском городке; до эмиграции родителей его звали Израэль Лазарович; в Канаде он рос в Сен-Урбене — еврейском рабочем районе Монреаля. Состоятельная семья из Уэстмаунта, в которой вырос Леонард, была на другом конце еврейского социального спектра. Но оба любили честность, ценили иронию и хорошо умели спорить (в 1957 году Лейтон несколько раз появился в дискуссионной программе Fighting Words [ «Провокация»] на национальном телевидении, где неизменно выходил победителем в дебатах).
