Темы «Цветов для Гитлера» не были новы для Леонарда; и в его первых двух поэтических книгах был секс, насилие, убийства и Холокост, а также песни возлюбленным и оды учителям и друзьям. Новым был стиль. Эти стихи гораздо менее формальны, их язык свободнее и современнее, благодаря чему горе и мука кажутся более личными (самоистязание, тьма души), а любовь (к Марианне, к Ирвингу Лейтону) — более искренней. В качестве эпиграфа Леонард взял слова Примо Леви, итальянского писателя, пережившего заточение в концлагере: «Постарайтесь в своём собственном доме не иметь тех страданий, которые причиняют нам здесь». Это сказано не столько о том, что история повторяется, сколько о том, что история не застыла в каком-то другом месте и времени; она часть человеческой природы.
В 1967 году, в интервью газете Ubyssey, издаваемой студентами Университета Британской Колумбии1481, Леонард объяснял: «[Леви] говорит: какой смысл в политическом решении проблемы, если людей точно так же мучат и калечат у себя дома? Вот о чём написаны «Цветы для Гитлера». Я беру мифологию концлагерей, переношу её в гостиную и говорю: «Вот что мы делаем друг с другом». Мы объявляем геноцид, концлагеря, газовые камеры вне закона, но когда мужчина бросает жену, когда муж и жена жестоки друг к другу, эта жестокость найдёт себе проявление, если у него есть политическая власть; а она у него есть. Бессмысленно отказываться признавать гневные божества. Это всё равно, что надевать штаны1491 на ножки рояля, как делали в викторианскую эпоху. Правда заключается в том, что мы поддаёмся похотливым мыслям, злым мыслям, мыслям о пытках» [14].
Интервьюер, профессор литературы Сандра Жуа, спросила Леонарда, можно ли сказать, что он разрабатывает ту же жилу, что и Уильям Берроуз, Гюнтер Грасс и Жан-Поль Сартр в «Тошноте». Леонард ответил: «Меня отличает от этих писателей только то, что я предлагаю идею экстаза как решения проблемы. Если люди под кайфом, они могут увидеть свою тёмную сторону. Если человек ощущает в своём сердце, что ему предстоит только будничная встреча с чувствами, если ему надо повторять себе лозунги Нормана Винсента Пила^ — «Будь лучше, будь хорошим», — это значит, что он никогда не знал этого безумия. Он никогда не воспарял, никогда не отпускал серебряную цепочку*511, и он не знает, каково это — быть как бог. Для него все рассказы о святости и о храме тела бессмысленны… Сартр никогда не терял рассудка… Сейчас людям интересно взорвать себе голову, и поэтому книги таких шизофреников, как я, будут важны» [15].
Странный ответ. Мегаломанский, безумный, направленный вроде бы против нью-эйджа — эзотерических идей «нового века», — но в каком-то смысле пропагандирующий «ещё более новый век»… с патиной века старого. Может быть, Леонард сам в этот момент был под кайфом. Очевидно, он считал Flowers for Hitler важной книгой; добрая половина из неё в 1968 году будет включена в сборник «Избранные стихотворения». Впрочем, если Леонард и верил, что «Цветы для Гитлера» окажутся слишком провокационными для читающей публики и лишат его статуса молодой звезды канадской поэзии, из этого ничего не вышло: реакция на книгу была положительная. Критик Милтон Уилсон в «Торонто куортерли» назвал Леонарда «потенциально важнейшим автором, которого канадская поэзия произвела с 1950 года», а также «не просто самым талантливым, но, возможно, наиболее целеустремлённым в профессиональном смысле, жаждущим как можно лучше предъявить свой талант» [16]. (Пророческие слова: включённая в «Цветы для Гитлера» одноактная пьеса-балет «The New Step» («Новый шаг») будет в 1972 году поставлена на канадском телевидении, а стихотворение «Queen Victoria and Me» («Королева Виктория и я») станет песней и выйдет на концертном альбоме Live Songs 1973 года1521.)
«Цветы для Гитлера» не примирили Леонарда с еврейской общиной Монреаля и, надо полагать, с родственниками тоже. В декабре 1963 года на симпозиуме, посвящённом перспективам иудаизма в Канаде, Леонард выступил с докладом «Одиночество и история», в котором сурово критиковал свою общину за то, что люди в ней изменили духовному ради погони за материальным. Как он писал в «Любимой игре», люди вроде его дядьёв, сидящие в синагоге в первых рядах, служат только своему бизнесу, а набожность их — только маскарад. «Они не верили в то, что в них течёт кровь людей, которым надлежит быть священниками. Они, кажется, не понимали, как хрупка иудейская церемония. Они участвовали в ней слепо, как будто бы она длилась вечно. Их благородство было шатко, потому что покоилось на унаследованном состоянии, а не на ежесекундном творении перед лицом уничтожения».
Бизнесмены, говорил Леонард публике, собравшейся в Еврейской публичной библиотеке, захватили религиозную общину и превратили её в корпорацию. Евреи «боятся быть одинокими» и ищут спасения в финансах, пренебрегая своими учёными и мудрецами, своими художниками и пророками. «Евреи должны выживать в своём одиночестве как свидетели, — говорил он. — Евреи — свидетели монотеизма, и об этом они должны и впредь заявлять». Теперь, когда умолк А. М. Кляйн (великий канадско-еврейский поэт, друг Лейтона, которым Леонард восхищался; он перестал писать из-за психического расстройства, в результате которого совершил попытку самоубийства и был госпитализирован), пришёл черёд молодым еврейским писателям и художникам взять на себя ответственную роль одиноких свидетелей и пророков. Отповедь Леонарда попала на первую полосу «Канадской еврейской хроники» под заголовком «Иудаизм предали, говорит поэт и романист». Скандал вышел на всю страну. Два месяца спустя Леонард находился в туре по западной Канаде (кстати, в Манитобе он выступал в сопровождении джазового гитариста Ленни Бро и его ансамбля, как когда-то в клубе Dunn’s Birdland). На вечере в Еврейском общинном центре при Университете Британской Колумбии в Ванкувере Леонард говорил не менее бескомпромиссно, чем раньше. Он очень энергично, почти что маниакально говорил о своём творчестве и объявил, что собирается удалиться от мира и посвятить себя написанию религиозно-исповедального текста в форме нового романа.
Когда Леонард вернулся в Монреаль, город был занесён снегом. Стоял страшный, беспощадный мороз. Леонард направился в своё любимое укрытие — «Лё Бистро». Там, ледяной ночью, он встретил Сюзанну.
* * *
У Сюзанны Вердаль длинные чёрные волосы; она носит длинные свободные юбки и балетки. Она уже много лет живёт цыганской жизнью в деревянном трейлере со своими кошками и горшками с геранью. Этот трейлер сделали для неё в девяностые годы, и к нему прилагается старый тягач, но в остальном он кажется совершенно сказочным. Место её стоянки — город Санта-Моника в Калифорнии; Сюзанна работает там массажисткой и пишет — от руки — автобиографию.
В начале шестидесятых, когда Сюзанна познакомилась с Леонардом, она была скромной семнадцатилетней девушкой, «выпускницей школы-пансиона в Онтарио с мечтой о райской богемной жизни». Она ходила по художественным галереям и богемным кафе, «делала заметки в блокноте и наблюдала за людьми; там всегда находился какой-нибудь молодой художник, с которым можно было долго беседовать об искусстве или политике». Сюзанна писала стихи, но её главный талант был — танец. Она работала на двух работах, чтобы оплачивать уроки балета, а по ночам ходила в клуб «Лё Вьё Мулен», куда часто заглядывала компания Леонарда; там до утра играл джаз и монреальцы пили и танцевали, укрываясь от зимней стужи. В одну из таких ночей Сюзанна встретилась на танцполе с Арманом Вайянкуром; он был очень красив, носил длинные волосы и бороду и был на пятнадцать лет старше её. Этот друг Леонарда был довольно известным в Квебеке скульптором; одна из его работ стояла на улице Дюроше. Сюзанна и Вайянкур стали сначала танцевальными партнёрами, потом любовниками и, наконец, родителями маленькой девочки. Они жили в студии Вайянкура — «продуваемом всеми ветрами деревянном сарае» на улице Блёри.
