– А может, и в земле немецкой, – прошептал волхв и, щурясь от кинувшихся в глаза солнечных зайчиков, спрятал браслет обратно.
Завязал-засупонил, кинул котомку за плечо, да, поглядывая по сторонам, зашагал себе по тропе в сторону Смоленского шляха.
Тенистая дорожка, выбежав из перелеска на солнышко, пошла дальше лугом с медвяным клевером, с ромашками, с одуванчиками, васильками, фиалками…
Ирчембе-оглан то и дело с седла чуть не до земли свешивался – что и говорить – джигит! – каждый цветок, каждую травинку знал, показывал, словно б все эти ромашки, фиалки да колокольчики именно ему и принадлежали, либо были им лично взращены.
– Это вот, красные с белым, друг Павел – кошачьи лапки, если их в воде заварить – от многих болезней помогут. А вон там – иван-чай…
– Ну, его-то я знаю!
– А за ним, смотри-смотри, таволга! Чувствуешь, как от стеблей медом пахнет? Ах, Павел, видал бы ты, как степь-матушка красива! Сколько там цветов, трав, словно бы вниз опрокинулось небо, да так на земле и осталось бескрайней степью. Очень красивая, и во всякое время – разная. Весной, когда взрастают свежие травы – нежно-зеленая с красными озерами цветов, в начале лета – серебристая, с небесно-голубыми пятнами шалфея, в конце, когда отцветает ковыль – золотая. Ах, если б ты видел! Ничего, вот приглашу тебя в гости в свое кочевье…
– Ты прямо поэт, друг мой! – искренне поразился Ремезов, никак не ожидавший от своего старого приятеля подобных романтических откровений. – Не увлеклись мы с тобой цветами? Гонец-то во-он уже где!
– Догоним.
Гонец – молодой светловолосый парень с двумя дюжими слугами, такой же, как и Павел, отпрыск знатного, но небогатого боярского рода – уехал уже на своем пегом коне далеко вперед, почти скрылся за поворотам, у сосняка… Впрочем, друзья нагнали его быстро, взбив лошадиными копытами желтую дорожную пыль. Ехали весело – сотник со свитой, да Ремезов со своей верной дружиною. Многих, правда, не взял – страда. Прихватил Митоху-наемника, да плечистого оруженосца Неждана, да Микифора с Нежилой. Князь смоленский Всеволод так через гонца и наказал – явиться с малыми силами. Ненадолго, дня на два-три всего-то.
Отплевываясь от пыли, Павел догнал приятеля:
– Эй, Ирчембе, а ты откуда узнал про гонца-то?
– Да уж – узнал, – повернувшись, приосанился тот. – Я ж тебе сразу сказал, что пришлет князь посланца.
Ремезов хмыкнул:
– Много ты чего знаешь, друже. Думаю, гораздо больше, чем говоришь.
– Приятно слышать такие слова! – широко улыбнулся степняк. – Значит – не зря на свете живу, значит, есть еще от меня польза. Ну! Держи спину бодрей, дружище!
– Знаешь, что-то мне неспокойно, – вытирая с губ пыль, признался Павел. – Как подумаю, что тот упырь, что чуть было Полинку мою не убил, где-то рядом ходит…
– Не думаю, чтоб рядом, – сотник покусал травинку. – Наверняка сбежал уже твой упырь… сам же сказал – челнок ваш украли.
– Челнок-то и мальчишки сдуру могли затопить. Теперь когда еще признаются. Окулко-кат, правда, обещался дознание провести.
– Христородица ему в помощь!
– И нам.
– И нам, верно говоришь, друже.
Согласно кивнув, степняк хлестнул коня плетью – вмиг умчавшись вперед, к соснам. Следом за Ирчембе рвануло и все его молчаливое воинство, снова вздыбив за собой пыль, сквозь которую пришлось пробираться Павлу. Вот ведь, попал же! Тьфу!
– Ты что плюешься-то, друг мой?
Повернувшись в седле, сотник ожидал у сосен.
– Не очень-то приятно, когда пыль на зубах скрипит, – подъехав, честно признался Ремезов. – Ты, друже, не мог бы как-нибудь поспокойней ехать?
– Пыль, говоришь, на зубах? Что ж, в походе бывает, – Ирчембе-оглан вдруг приложил руку ко лбу, закрывая глаза от солнца, и продолжал уже куда как более напористо: – А что это там блестит, видишь?
– Да где же? – оглянулся боярин. – А! Вижу. Чай, речка!
– Вот и выкупаемся, устроим привал, – довольно подмигнул Ирчембе. – На том берегу, во-он, косами машут…
– Скажи своим людям, чтоб косарей не хватали, – на всякий случай предупредил молодой человек.
Сотник тут же приложил руку к груди:
– Не схватят, о чем разговор? Нешто мы князю вашему дурных дел прибавим?
– Ну, тогда поехали. Выкупаемся… Да! Гонца-то надо позвать… Эй, эй, Иван Елистратович!
Проскакав наметом вниз, к реке, всадники спешились, да, пустив лошадей пастись, бросились в прохладную воду…
– Вот оно, блаженство-то! – вынырнув, выкрикнул Павел.
Гонец Иван, Елистрата-боярина сын, с ним согласился:
– То верно.
Поддакнул и Ирчембе-оглан:
– И я с детства воду люблю. Помнится, когда еще совсем малым был, едва не утонул в неглубокой речке.
– Иди ты! – удивился Иван. – А говаривали, будто вы, мунгалы, вообще никогда не моетесь.
– Есть и такие, – согласился степняк. – Язычники. Считают, что в воде боги живут – и их обижать никак нельзя, грязь смывать – оскорбленье! Но я-то не язычник – христианин, как и все мои люди.
– Да я раньше еще по кресту у тебя на шее заметил, – хохотнув, гонец с головой погрузился в воду.
Ремезов тоже нырнул, поплыл саженками, да тут вдруг услыхал крик:
– Боярин-батюшко, глянь-ко!
На мели, в песочке, стоял оруженосец Неждан и что-то показывал на ладони. Любопытствуя, Павел, а за ним и сотник с гонцом подплыли, выскочили из речки.
– Ну, что у тебя тут?
– Да вот…
На широкой ладони парня белели мертвые птичьи головы.
Ремезов повел плечом:
– И что с того?
– Да тут и бечевка, за кусты зацепилась…
Помимо своего богатырского вида, Неждан еще отличался весьма острым умом, за что его и ценил молодой заболотский боярин. Ценил и к словам парня прислушивался – тот зря не болтал.
– Думаешь…
– Мыслю, не ожерелье ли это кудесника?
– Тогда надо челнок поискать, – подсказал Ирчембе.
– Что ж, господине, поищем. Сейчас пошарим у бережков, да в кустах.
Челнока не нашли, как ни шарились, да и некогда, честно говоря, было – пора и честь знать. Выкупались, отдохнули, перекусили малость ушицей – теперь и поспешать. Князя ждать заставлять – нехорошее дело.
– Челнока не нашли, боярин, – со вздохом доложил Неждан. – Зато нашли – вот… – он протянул какую-то палку… – Охотничий лук!
– Знатный какой! – Ирчмбе-оглан тут же и восхитился. – С такого лука – оленя да вепря бить! Не всякий в полную силу натянет.
