Оруженосец вскинул глаза:
– Не из этого ли самого лука…
– Очень может быть! – резко оборвал Павел. – Ну да точно не скажет никто. Неждан, лук прибери – сгодится.
– Знамо, сгодится, – согласился парень. – Нешто такой добрый лук выкинем? Как тот… прежний его хозяин.
– Вот-вот, – Ремезов покивал, одеваясь. – Любопытно, зачем от него владелец избавился?
– А чтоб вниманья не привлекал. Видать, владелец-то его не из дружины, и не как боярин одет… а как странник. А зачем страннику такой лук? Подозрительно!
– Умный ты, Неждане, – усевшись в седло, Павел похлопал оруженосца по плечу. – Точно – странник. То есть – под видом странника.
– Тогда он к смоленскому шляху выйдет, куда и мы, – убежденно продолжил Неждан. – Или – уже вышел. Рекою добрался, и там же челнок краденый притопил. Мы в камышах там пошарим, боярин?
Ремезов махнул рукой:
– Давай. Только поспешайте уже.
– Да мы враз!
Челнок они все же отыскали, упорные, вот уж, поистине – кто ищет, тот всегда найдет. Тот самый оказался челнок, краденый. Лежал теперь на дне с пробитым днищем, тяжелыми камнями придавленный, хорошо, не шибко-то глубоко – видно. И – как раз напротив той тропки, что к Смоленскому шляху вела. Сказать по правде, Павла находка обрадовала – по всему выходило, некий гнусный злодей, так и не вычисленный, не пойманный, из вотчины заболотней в иные края подался. В Смоленск стольный вестимо! Ну и славно, что так, на душе спокойней.
Смоленск показался уже к вечеру, еще на подходе, у Смядыни, угрюмо рея громадой Борисоглебского монастыря, где как раз благовестили к вечерне. Колокольный звон раздавался и в городе, чем, ко всеобщему удивлению, откровенно наслаждался сотник Ирчембе-оглан. Ну, вот примерно так же, как и степными травами.
– Слышишь, слышишь, друже? Вот это вот, с хрипотцою – бомм-бомм – то в соборе на детинце звонят. А вот – чуть тоном повыше, поизящнее – это на Воскресенской церкви. Вон она – высоко, на круче стоит – оттого и звук сюда идет чистый. А вот, слышно уже – на торгу колокольцы забили. Малиновый такой звон, чистый – то Иван Богослов, выше тоном, басовитее – в Пятнице на Торгу, а с ней – сюда слышно – Николы Полутелого колокола сливаются… Ага, ага – вот словно сосульки весною закапали – дзинь-дзинь, дзинь-дзинь… То Никита Хромой, звонарь Кирилловской церкви, старается. Ах, до чего ж приятно душе!
Павел только головой качал – вот так степняк! Ишь ты… и оттуда все знает-то? Хм… откуда. Профессия такая – Ирчембе-оглан нынче Штирлицем у Субэдея работал.
Даже Иван Елистратов, гонец, заценил:
– А ты, господине мурзич, видать, живал в Смоленске-то?
– Живал, живал, – охотно согласился найман. – Считай, почти всю зиму провел при дворе Всеволода Мстиславича князя. Во все церкви ходил, колокола слушал.
Под малиновый колокольный звон в последних лучах закатного солнца и въехала в славный город Смоленск вся процессия – Павел с малой дружиной, гонец с охраною да монгольский сотник Ирчембе-оглан со своими людьми. Въехали чинно, сразу в детинец не подались, заночевали на посаде, у торговой гавани, на постоялом дворе на низеньком берегу неширокой речки Чуриловки. Ярмарка осенняя еще не началась, в людской пустовато было – места всем хватило всем. Оглановы найманы, правда, под крышу не пошли, расположились во дворе, под звездами – по-степному. Проснулись все, как и подобает, рано – с рассветом.
Первые лучики солнца, еще не жаркие, трепетные и нежные, как взгляд юной девы, зажгли золотым пожаром кресты церквей: Иван Богослова, «Немецкой божницы», Параскевы Пятницы. Длинная тень колокольни храма Николы Полутелого легла на торговую площадь, словно мечом рассекая ее надвое. А тень Кирилловской церкви, что в гавани, мачтой свалилась на покачивающиеся у мостков ладьи и рыбачьи лодки. Тихо было кругом в этот первый утренний час, впрочем, тишина держалась недолго. Вот где-то мяукнула кошка, залаял невдалеке пес, тут же подхваченный и всеми другими собаками. Запели петухи – у кого были, птицы загомонили – утки, гуси… Кто-то выругался, кто-то споткнулся, уронил медный таз – зазвенело не хуже колоколов. На посаде, над соломенными крышами изб потянулись дымы – люди готовили пищу. С утра, когда на целый день предстояла работа, нужно было хорошенько поесть, позавтракать вареною рыбой да полбою, да всем тем, что у кого есть – во множестве. А уже обед можно и половиной того перебиться, а вечером кушать вообще незачем – ведь работы все кончены, впереди только сон. Все это, правда, касалось лишь бедняков, хотя в те времена мало кто вообще наедался вдоволь. Нет, бывало, конечно – по большим праздникам, когда жрали (другое слово тут вряд ли уместно) так, что все обратно валилось… и все равно ели, ели, если – было бы что. Не думать о хлебе насущном могли себе позволить лишь очень немногие. Правда, сейчас, летом, в этом смысле было полегче – грибы-ягоды-орехи да рыбы в реке – век не выловить, вся как на подбор крупная, сытная: сиги, осетры, форель…. с руку – это мелочь, таких обычно обратно в речку выбрасывали – дорасти, а всяких там щук да окуней никто и за рыбу-то не считал. Летом рыбой и перебивались, осенью посложнее было – клевало плохо, а сети… за сети князю сперва заплати.
На пыльные улицы первыми выпорхнули подростки с удочками, весело перекликиваясь, помчались вниз, к реке. Следом потянулись крестьяне – у многих имелась в пригороде землица, большинство же – смерды – арендовали участки у князя, за что платили оброк и несли повинности: ремонтировали дороги, строили мосты, занимались извозом… ну и все такое прочее, по мере княжьей надобности.
А вот снова залаяли псы – злые, сторожевые, лохматые – защелкали выстрелами кнуты, замычали коровушки – то пастухи, собрав доверенных им телок, погнали стадо на выгон. На лодейках, у пристани, тоже проснулись, забегали, разложили на бережку костерки. Потянулся народ и на торговую площадь – купцы с мелким товаром, крестьяне с посада – репа, редиска, лук – что у кого уже уродилось, то и на продажу несли. Кто и молочко в крынках выставил – парное, первого удоя, а кто – тащил уже с реки только что выловленную рыбку.
За обжорными рядами засуетились гости-купцы – кузнечный товар выставляли, да сукно немецкое, бухарский аксамит, ромейские паволоки, шелк. Блюда златые-серебряные – больно глазам – на солнце сверкали, рядом – оружье, самоцветами да жемчугами усыпанное – находились и на такой товар покупатели, правда, немного. Князь, да гриди его, да бояре, да дружинники – кому подфартило. Пришли, прискакали на лошадях из детинца – в те времена все поднимались с солнышком, даже князья и бояре. Пошел уже шум – смотрели товар, торговались азартно, со слюною, с киданием оземь шапок, с клятвами. До мордобития, правда, дело не доходило – за тем княжьи воины строго следили, пресекали на раз. В бороду кто кому вцепился – ладно, а вот ежели в морду заехал – виру плати! Хотя многих это отнюдь не удерживало…
– Э! Махоня, пес худой, ты мне че продал-то?
– Цо? Да ни цо! Товарец хороший, доборый.
