– Ирчембе доложил? – невежливо спросил Павел.
Всеволод Мстиславич кивнул:
– Он. Ведаю, ведаю, что в вотчине твоей творилося – правда, доказательств-то у тебя нет… Ну, ведь нет же?
– Нет, – со вздохом признался Ремезов. – Ни против Телятникова, ни против братьев.
– Потому и язм их наказать не могу – за что? – князь вновь потеребил бородку. – Вот и надумал отправить их с глаз подале – в Сарай. А уж Ирчмебе там за ними присмотрит.
Павел, в который раз уже, подумал о том, что старый смоленский князь и старый дурень – это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Умен, умен Всеволод Мстиславич – ишь как все обставил, уладил… будто знал, что примерно о том же и Ремезов сейчас будет просить. И попросил бы… да вот уже было незачем.
– Вижу – рад, – проницательно усмехнулся Всеволод Мстиславич. – Не беспокойся, за вотчиной твоею присмотрим… и людишки твои, дружина, там же останутся…
Второй раз уже повторил! Мол, на своих людей не рассчитывай. Почему так? Ведь, казалось бы – наоборот-то куда как лучше. Взял б в поход дальний дружину малую – Митоху, Микифора, Окулку-ката, Неждана… Взял бы… так ведь нет! Даже оруженосца, даже слуг – и тех князь не разрешил. Мол, внимание привлекать не надо. А ну как кому надо – верней, кому не надо, узнают, что дружины боярской в заболотской вотчине нету? Так тому и объяснение – мол, сопровождают своего господина в Сарай с поручением важным. Почему б этак не сделать? Одначе не захотели того ни князюшка, ни Ирчембе-оглан.
– Своих людей тебе дам, Павлуша. Самых верных.
Ремезов хмуро кивнул: понятно, тут больше и спрашивать нечего. Людишки те, князю верные, за посланцем будут присматривать, шпионить, и первый соглядатай наверняка – толмач Марко, недаром же его Всеволод Мстиславич нахваливал. Старый смоленский князь зря болтать не будет – все с умыслом. И этот еще, Ирчембе-оглан, друг называется! В ту же дудку дует… точнее, это князь – в его… в ханскую. Скорее всего, даже, тут и не в смоленском князе дело – в монголах. Ну, Ирчембе…
– Что, даже слугу верного нельзя?
– Нельзя, Павлуша! Да не переживай, людишек у тебя будет с избытком, все опытные, закаленные – можешь им, как мне, верить.
Ага, верить… Как же! Доверяй, но проверяй, именно так старый князь всегда и действовал.
Что ж – придется делать то, что сказано, деваться некуда, попробуй-ка, откажись! С другой стороны – с недоброжелателями, сволочугами этими, хоть как-то решилось. Пущай себе едут в Сарай… а лучше бы – и подальше. Ирчембе уж точно за ними присмотрит – не убегут, да и к пакостям разным людишек своих подстрекать им из степей несподручно станет.
– Помни, Павлуша, дело твое – тайное! Язык за зубами держи.
– Понимаю, княже. А все же, что за люди-то будут?
– Марко ты уже знаешь, а остальных, как отправишься, увидишь. Незачем раньше.
Всеволод Мстиславич покряхтел и зябко потер руки:
– Время с боярышней своей проститься – дам. Но о тайне – не забывай, помни.
– И вот еще, – выступил из своего угла Ирчембе-оглан. – Вот…
Он протянул Ремезову овальную пластинку, небольшую – с ладонь. Золотую, с изображением тигра… Пайцза! Ежели революционными терминами пользоваться – мандат, сами Ильичом подписанный.
Спасибо и на этом.
– Вот теперь всё, Павлуша, – давая понять, что аудиенция закончена, Всеволод Мстиславич поднялся с креслица. – Серебришко-то собери, да ступай. В вотчину сегодня не торопись – завтра, вместе со всеми, отъедешь.
Вечернее солнце тянуло длинные черные тени от башен детинца-кремля, вниз, по склону холма, через овраги, через Рочеевку-реку. Самую длинную тень – далеко за Рочеевку – отбрасывал недавно выстроенный на Воскресенской горке храм – высокий, на загляденье!
За детинцем, на берегу Рочеевки, густо поросшем красноталом и вербою, опустив босые ноги в воду, сидел, удил рыбку, Убой. Густые заросли краснотала скрывали широкую спину волхва от случайных взглядов тех, кто мог пройти по рыбацкой тропинке, смородиной, брединою и ивами тянувшейся вдоль речушки к Днепру. Мало кто ходил по ней в сей предвечерний час… хотя – вот, смеясь, пробежали мальчишки, тоже с удочками, с добычею – серебристой, на куканах, рыбешкой.
Вздрогнув, кудесник прислушался к смеху… выждал, когда ребячий смех стихнет вдали, у Днепра, да, как только длинная тень Воскресенской церкви упала на старую, некогда побитую молнией, березу, что росла на другом берегу речки, бросил удочку, встал, прислушался – так выжидает добычу волк.
Невдалеке вдруг заржала лошадь. Потом послышались чьи-то шаги… волхв немедля скрылся за брединою… впрочем, тут же вышел, поклонился:
– Здрав будь, воевода великий!
– Покуда еще не великий, – усмехнулся в рыжие усы коренастый, в зеленом нарядном плаще, человек лет сорока, державший себя так, будто и в зарослях сейчас находился – в хоромах.
Рыжая, как и усы, округлая борода его, наверное, больше приличествовала какому-нибудь мастеровому – кузнецу, ювелиру, или даже богатому купцу, но никак не боярину, коим, судя по одежде, все же являлся. По одежде – боярин: длинная туника из тяжелой ромейской ткани с золотым узорочьем, темно-красные, с серебристой вышивкой, сапоги, украшенное жемчугами оплечье, бобровая шапка, браслеты, на широком поясе – меч в богато украшенных ножнах. Боярин… больше того – воевода! По одежде – так, а вот по повадкам, по поведенью, по оглядке опасливой, по суете – боярин все похлопывал себя по бокам руками, похлопывал как-то нервно, словно бы чего-то побаивался или чувствовал себя не в своей тарелке.
– Не великий еще, но, Бог даст, скоро им стану.
– Дай-то Бог, дай-то Бог, Еремей Богатович! – с подобострастием – насколько уж смог – поклонился кудесник.
Воевода прищурился:
– Давно ждешь, Убой?
– Да сколько б ни ждал – твоя на все, батюшка, воля.
Вот эти слова воеводе понравились, он и улыбку довольную скрывать не стал, не счел нужным – кого стесняться-то? Убоя-татя, бывшего, к тому же волхва?
– Вовремя ты, Убое, в град наш пожаловал.
– Дак, как и обещался, батюшко. Как явился, сразу тебе весть подал… вижу, получил весточку.
– Получил, получил, – воевода Еремей суетливо оглянулся и продолжал уже более тихим голосом: – Нужен ты мне, Убой, вот что.
– Так послужу!
Волхв молодецки выпятил грудь, от чего совсем перестал напоминать человека уже пожившего, матерого, даже морщинки у глаз Убоя разгладились, помолодело лицо.
– Послужишь, послужишь, – ухмыльнулся Еремей, – Куда тебе от меня деваться-то? Разве под ката топор? Делов-то на тебе кровавых… Ладно, ладно, Убое, не кривься – за то и ценю. Ну да болтать нынче с тобой некогда – собирайся в дороженьку дальнюю.
– А что мне собираться-то? – кудесник пожал могучими плечами.
