– Ты еще скажи, что слышал! – хлопнул глазами толмач.
– А что я слышал?
– То, как мы храпим.
– Ха!
Махнув рукой, юный слуга уронил в таз (или в сковороду) кусок кирпича – тот упал со звоном, и тотчас же на втором этаже с треском распахнулись ставни. Высунувшаяся наружу матрона, синьора Франческа, поправив на голове нелепый чепец, всплеснула руками:
– Кьезо! Вот ты где, бездельник! Еще до сих пор не почистил сковороду?
Ага, все ж таки сковородка!
– Я чищу, синьора, я так стараюсь, что у меня даже дым из ладоней идет, клянусь всеми святыми!
– Не клянись, богохульник. Собирайтесь со стариком, возьмете малышей, сходите к площади, погуляете. Да! Заодно купите там, в церкви, свечей… Впрочем, это я старику скажу, не тебе. Ну, пошел уже, что стоишь? Ой…
Тут только взгляд молодой женщины упал на стоявшего в тени Павла. Матрона тут же вспыхнула, как-то неловко дернув рукою ставень:
– Доброе утро, синьор Паоло.
– И вам того же, достопочтенная синьора Франческа. Ваш дражайший супруг, поди, на рынке?
– Да нет, не на рынке, – с едва заметным вздохом отозвалась женщина. – Уехал в Остию по скобяным делам. Завтра к вечеру только явится. Я так думаю… может быть.
Ремезов не обратил внимания на конец фразы, но, случайно поймав на себе взгляд Франчески, потупился… обычно так вот на него смотрела Полина… а в молодости – и иные девушки.
Иль все же показалось?
Совсем забыв про брошенную сковородку, Кьезо умчался в лавку, откуда тотчас же послышался его громкий крик и глухой голос старика Матроса.
– Господин, можно, я с ними пойду? – негромко спросил Марко. – Прогуляюсь, в церковь зайду, поговорю с клириками…
– Сходи, сходи, – Павел согласно отмахнулся. – Спроси там, как записаться на аудиенцию к святейшему папе. Или, это, скорей, в Ватикане надо спросить…
– Дойду и туда, – щурясь от солнца, предложил толмач. – Думаю – пора уже. А всей толпой внимание привлекать явно не стоит.
– Верно мыслишь, – Ремезов похлопал юношу по плечу, и тот скривился, закусив губу.
– Ой, извини, – спохватился боярин, – совсем забыл про твою рану.
– Да пустяки, – Марко натужно улыбнулся. – Уже и не болит почти, спасибо Аньез – хорошо перевязала.
– Да, весьма достойная девушка… и, видно сразу, из хорошей семьи. Правда, есть у них с братом какая-то тайна.
– Я тоже так думаю.
Вздохнув, юноша опустил глаза, но тут же вскинул голову, увидев выбежавших на улицу малышей и двух слуг – старого и юного.
– Эй, Кьезо, – я с вами!
– Славно! Вместе всегда веселей, молодой синьор.
– Свечки не забудьте купить, – следом за слугами и детьми вышла во двор и хозяйка. – А вы, малыши, ведите себя прилично…
– Мы бу-у-удем!
Славные оказались детишки – смешные.
– К бродячим собакам, как в прошлый раз, не приставайте!
– Не-е-е!
– И, ежели встретится по пути кошка, так не хватайте за хвост, и воду из фонтана не пейте… ну, разве что если уж очень захотите пить.
– Мы захотим.
– Ну, все – идите уже.
Отодвинув засов, Кьезо проворно распахнул ворота. Франческа поцеловала детей, вышла их проводить на улицу, помахала вослед рукою, потом взялась за створку… оглянулась, щурясь от ударившего в глаза лучика:
– Вы мне не поможете ворота закрыть, синьор Паоло?
Ой, до чего ж она была хороша! Такая хорошенькая, белокурая, с карими блестящими глазками и небольшой, но аппетитно выделяющейся под белой полотняной рубашкой, грудью. Стройненькая, изящная и – видно сразу – от рождения хохотушка. А одета как! Как прекрасно, как… пожалуй, что и сексуально, чего греха таить! Длинная черная юбка, белая, с вышивкой, рубашечка, черная же, в цвет юбки, жилетка, расшитая мелким цветным бисером… Славная, славная юная дама. Сколько же ей лет, интересно? На вид вряд ли больше тридцати, даже меньше, ну, конечно же, меньше, в тридцать-то лет в эти времена многие женщины выглядели уже старухами.
– Так как с воротами-то, синьор Паоло?
– Ах да…
– Если куда-то надумаете уходить – скажите, я закрою ворота.
– Хорошо, скажу.
Павлу вдруг показалось, что синьора Франческа вдруг сделалась какой-то грустной… даже не сделалась, и не вдруг – она и была печальной, и карие глаза ее блестели – от слез. Ремезов только сейчас заметил скрытую под внешним задором грусть, безысходность какую-то… И голос юной матроны показался сейчас слабым, тусклым, он звенел, лишь когда женщина говорила со слугами и с детьми, видать, не хотела показывать охватившую ее тоску. Но сейчас-то, сейчас-то взгляд синьоры Франдолини не скрывал ничего.
Мало того, немного посидев во дворе под сенью старого платана, Ремезов вдруг услышал раздавшийся из лавки плач.
Показалось?
Да нет – вот опять всхлипы… Случилось что? Кто ж такую славную хозяюшку обидел?
Немного подумав, молодой человек решительно прихватил брошенную сковородку и вошел в длинную и узкую комнату, показавшуюся невообразимо темной после яркого света дня. На покатом каменном прилавке, на полках и стенах лежали, висели, валялись какие-то кожаные ремни, хомуты, скобы с кольцами и прочие сбруи.
Ставни глядевшего во двор окна были наполовину распахнуты, те же, что выходили наружу – закрыты, отчего в лавке царил приятный полумрак, наверное, более приличествующий любовному алькову, нежели столь прозаическому помещению.
Синьора Франческа лежала ничком на широкой, обитой темно-голубым бархатом лавке и плакала. Плечи ее дрожали, и доносившиеся рыдания казались столь жалобными, что Павел, не выдержав, присел рядом, осторожно взяв женщину за руку:
– Что-то случилось, досточтимая госпожа? Не надо так горько плакать, поверьте, все наладится… Да перестаньте же!
– Ах, это вы, синьор, – несколько успокоившись, матрона приподнялась и села, привалившись спиною к стене. – Благодарю вас за сочувствие, но… Ничего не наладится! Я знаю – ничего! Он… он считает меня дурнушкою, никому не нужной уродиной… и взял меня замуж из милости, из-за денег моего отца!
– Это ваш муж так… считает? – удивился Ремезов. – Вот ведь каналья! А ведь по всему – должно быть совершенно наоборот.
Естественно, эти слова молодой человек произнес шепотом, про себя, да и то, потому что были искренне возмущен.
– Он, он! Неверный супруг мой! О, горе мне, горе!
Женщина снова сорвалась в рыдания, не реагируя же ни на что… разве что на сковородку, изо всех сил брошенную Павлом на пол.
Вот тут-то матрону проняло:
