– Смерды заглодовские где лес на избы рубят, не помнишь? Вроде бы рядом где-то.
– Дак, рядом – у старой пожни.
Ага… Ремезов снова задумался… у старой пожни – верстах в пяти, если мальчишку попроворней послать, то… то к обеду и управится, глянет от глазу хозяйского – что там да как?
– Вот что. Неждан, к отрокам возвращайся, выбери там кого побыстрее…
– Провор подойдет, господине.
– Вот-вот, его. Пусть мотанется на старую пожню, поглядит… Они давно рубят-то?
– Да дня три.
Лес на избы да на частокол никогда не пилили – рубили только, и обязательно – в марте, когда дерево уже не мертвое, зимнее, а просыпаться начинает, однако в соки еще не вошло – вот и закупорить ствол топором, тогда и дольше простоит, гнить не будет. А если пилить… тьфу! Совсем негодные бревна. Так что… Нет, не то чтобы Ремезов так уж не доверял заглодовским смердам – не украли б лишнюю сосенку – нет. Просто на душе что-то было неспокойно, вот и захотелось проверить – все ли там подобру? Тем более быстроногого мальца послать – время было.
– Сделаю, господине. Провора пошлю враз.
– Ну, вот и славно.
А солнышко уже поднималось ввысь, пригревало, проникая меж тяжелыми ветками елей узенькими сверкающими лучами. Зимник, впрочем, был весь покрыт слежавшимся снегом, а кое-где – и льдом, да и на открытых местах хрустел под копытами наст, лишь на полянах, исходя дрожащим маревом-паром, кое-где уже чернели проталины. Где-то на вершине сосны деловито стучал дятел, а из дупла старой рябины – Павел даже голову повернул – высунулся любопытный скворец.
Ремезов улыбнулся – надо же, прилетели уже! Что ни говори – а весна. И это несмотря на то, что ветки березок еще беззащитные, голые, даже, кажется, и почки-то на них еще не набухли… да нет – набухли же… хотя – это не береза – ольха, бредина, верба… Все ж просыпается природа после зимы, радуясь весеннему солнцу, еще неделя-другая, ну – три – и стает снег, лишь в самой чащобе, по оврагам, урочищам останутся доживать свой век черные, плотно слежавшиеся за долгую зиму сугробы, да и те вскорости изойдут водою. Весна.
Уже заметно прибавился день, а в полях, на проталинах, пахло навозом. Как раз и вывозить скоро, удобрять поля, а потом, Бог даст, и сеять. Прошла, прошла зима-зимушка, хоть еще и кусалась ночными морозами да и днем, бывало, завьюживало так, что куда там февралю! И все же – весна. Скоро, скоро наступит апрель-снегогон, вскроются реки, растают зимники, и тогда уж никуда – жди конца ледохода. Так что, если кому куда ехать, так надобно сейчас – еще можно успеть.
У старой заимки охотники уже разложили костер – исходя прозрачным белесым дымком, весело потрескивало желтое пламя. Столпились вокруг костра все – ждали углей – жарить мясо – смеялись. Ходила по кругу плетеная баклажка с медком да хмельным – из корок ржаных да сушеных ягод – квасом. Окулко-кат уселся рядом на бревнышке, достал гусли, затянул:
Здоров Богу хозяину-у-у-у!
Твоя жена по воду пошла,
Коромысел маленький,
А ведерочки дощатыя-а-а!
Павел спешился, бросил поводья коня подбежавшему закупу Федоту, хлебнул из тут же поданной фляжки, похвалил:
– Хорош медок, забористый!
– Так самолично боярышня твоя делала.
– Ладно, – Ремезов улыбнулся, почувствовав вдруг неодолимое стремление улечься, отдохнуть, вытянуть ноги…
Почему б и нет? Так, чуть-чуть… недолго.
– Пойду, полежу в заимке… Вы пойте. Как мясо сготовят – будите. Впрочем, нет – когда Провор с докладом явится.
Подстелив плащ, Павел улегся на узкую лавку, оставив дверь приоткрытой, так, чтоб теплые солнечные лучи согревали ноги. Вытянулся, улыбнулся – хорошо! Видно, как бегают, суетятся у костра мужики, слышна песня… за костром, за сугробом – зеленые кусты можжевельника, забавно этак растут – бугром. Что же этот бугор напоминает? Ремезов прищурился, закусил губу, чтоб не рассмеяться: ну, конечно же…
…автомобиль «Фольксваген-Жук»! Склонившиеся до самой земли ветки – капот, старый сук – бампер, а подтаявшие сугробы – колеса.
«Фольксваген-Жук», да… такой был у Полетт там, в начале семидесятых…
Молодой человек смежил глаза, проваливаясь в полусон-полудрему, да так натурально провалился, что все вокруг – и дружинники, и костер, и песня, исчезли, словно растаяли… Впрочем, нет – песня осталась: на маленькой эстраде в дальнем углу уютного бара черноглазый шансонье пел Брассанса.
– Эй, эй, Марсель! Ты слушаешь меня или нет?
Темноволосая девушка в модной джинсовой куртке а ля Джонни Холидей сверкнула жемчужно-серыми глазами… Красавица Полетт… Полина? Нет, все-таки – Полетт.
– А? Да-да-да, – Марсель тряхнул головой и натянуто улыбнулся. – Понимаешь, привиделось что-то. Будто бы кругом снег, костер, какие-то клошары горланят песни.
– Какие еще клошары?
– Ну, как под мостом Альма.
– Тьфу ты, – девушка допила остававшееся в бокале вино, красное сухое бордо шестьдесят седьмого года. Она любила такое.
– Между прочим, я тебе только что рассказывала о своих новых друзьях-волонтерах!
– Новые «левые»? – Марсель рассеянно хихикнул. – Мало вам шестьдесят восьмого? Старого генерала в отставку слили, теперь кто на очереди? Помпиду?
– Да ну тебя!
Девушка, похоже, обиделась, полезла в сумочку за кошельком, и достала бы, да Марсель перехватил руку:
– Я заплачу, да.
– Вот только не надо делать мне одолжение!
– Ну, милая, не сердись, ладно? – молодой человек ласково провел Полетт по щеке. – А одного из твоих новых дружков я недавно видел. Прыщавый такой юнец, волосы длинные сальные. Хоть помыл бы. И кепка такая дурацкая – как блин… Тоже еще – пижон. На красном мопеде ездит.
– На красном мопеде? – ничуть не смутилась девушка. – Это Рене, старший нашей пятерки.
– Ишь ты, «пятерки» у них… революционеры, блин.
Возмущенно сверкнув глазами, Полетт откинулась на спинку стула:
– Не революционеры, а социалисты! Понимать надо. Между прочим, если хочешь знать, буржуазия – самый отвратительный, абсолютно безнравственный и вредный для общества класс, озабоченный лишь своей прибылью.
– Вредный, говоришь? – Марсель не сдержал усмешки. – А я вреднее знаю. Землевладельцы-помещики… Почитай Мориака!
– Прочту! Вот будет время, и прочту, а пока не заедайся, ага! Кстати, насчет землевладельцев я с тобой согласна – те еще снобы. Ну, все, мне пора – надо газеты распространять. В Сорбонне уже успела, теперь Монмартр остался.
– Газеты? – молодой человек подозвал официанта. – Хорошо, не листовки. И кого вы там печатаете? Маркса, Троцкого, Мао?
– Да ну тебя. А Рене, чтоб ты знал – очень хороший парень из какого-то рабочего предместья.
