Сначала по Днепру, потом, спустившись еще ниже, резко свернуть на запад – на пресловутый куманский шлях, и еще дальше, к валахам. Там, в нижнем течении рек Прута, Днестра да Южного Буга, как представлял себе Павел, и располагался Западный улус – ордынская земля без хозяина, опасное и неуютное – несмотря на берега Черного моря – место. Венгрия рядом, Галич – в любой момент напасть готовы, только повод дай, а то и без повода. Вот и посла туда хитрый хан Бату верного и многократно проверенного человечка – мингана Ирчембе-оглана, немало за последнее время возвысившегося. По сути – назначил правителем, пока одного, а потом, под приглядом какого-нибудь чингизида… точнее, наоборот – это чингизид под зорким оком Ирчембе будет!
А тысячник тоже верного человека нашел – Павла. Верного, умного, Венгрию да Польшу знающего… впрочем, и не только эти страны, Италию тоже объездил будь здоров! Такому в Западном улусе – самое место. И как хорошо все сошлось: старый смоленский князь захотел от Ремезова избавиться, а Ирчембе-оглан вот пригрел. Не просто так, ясно. Ему нужно правление в улусе отладить, в каждом городе наместника посадить, в каком-то из них, верно, и Павла. В каком? Какие там, в улусе, вообще-то города есть… похоже, что никаких, по крайней мере, Ремезов ни одного не помнил… хотя нет. Белгород-Днестровский или Монкастро – генуэзская крепость при впадении Днестра в Черное море. Когда-то его без затей – Русским именовали, нынче же так не звали, увы…
Какой-то монгольский нукер в сверкающем чешуей панцире, нагнав, осадил коня, доложил на ломаном русском:
– Схватили бродяг, бачка! Говорят – ты их знаешь. Наш славный минган-у нойон велел их к тебе и отправить, а уж ты сам решай.
– Хорошо, решу, – Павел согласно кивнул и оглянулся. – Так где ж они?
– Скоро приведут, – нукер тоже обернулся и, углядев вдали золотисто-снежную пыль, скривил тонкие губы. – Вон уже, гонят.
Сказав, воин хлестнул коня и умчался, не дав возможности Павлу спросить, что ж это за бродяги-то?
Молодой человек с интересом всмотрелся, увидев, как выскочили из золотистой пыли двое монгольских воинов на низкорослых лошадках. Воины гнали перед собой троих лыжников, передвигавшихся довольно ходко, хоть и не олимпийцы, конечно, да и лыжи не беговые, а подбитые мехом охотничьи, и все же…
– Робяты! – узнав, ахнул Павел. – И с ним еще кто-то… Не Олисея ли? Она. Ишь ты… знать, у бабки Морены скучно стало.
– Говорят, они твои люди, бачка! – по-кыпчакски воскликнул «монгол». – Если твои – забирай, а нет, так зарубим.
– Мои, мои, – Ремезов поспешно спешился, шагнув навстречу старым знакомым. – Кого я вижу, а!
Не отвязав лыж, Олисея с «робятами» рухнули на колени:
– Не гони нас, боярин-батюшка! Верстай в холопи обельные да с собою возьми.
– А что так сразу в холопы-то? – Ремезов задумчиво сдвинул шапку. – Вот что. Во-он те сани видите? Давайте за мной туда, там у меня вся администрация… боярышня моя, тиун, они живо на вас ряд составят да запишут: что вы мне должны, а что я вам. Ну, что стоите-то?
– Батюшко! – Олисея, а следом за нею и отроки, Лютик и Горе, повалились в снег. – Дак ты нас в рядовичи пишешь? Господи-и-и… господине боярин… да как благодарить-то тебя?
Из светло-карих девчоночьих глаз катились крупные слезы, слезы радости и счастья.
Павел ухмыльнулся: всего-то в рядовичи их поверстал… в феодально-зависимое население.
– Так мы, батюшка, бежим уже, бежим, именами своими скажемся…
– Стоп! – внезапно погрозил Ремезов. – Сразу условия ставлю: батюшкой меня не звать, оно, конечно хорошо, что не дедушкой, но все ж таки – я же не старый пень! Это – во-первых, а во-вторых… Горе, тебя как по-настоящему-то? Горислав?
– Светлогор, ба… господине.
– Светлогор! – боярин произнес с чувством, с выражением, как стихи. – Вот это, я понимаю, имя, а то – горе какое-то. Как вы яхту назовете, так она и поплывет. Только горя нам и не хватало – отныне только Светлогором зовись! Усек?
– Усек, господине.
Молодой человек задумчиво взглянул на другого отрока:
– А ты, Лютик, кто? Не Малюта, часом?
– Не-а, не Малюта. Лютомир.
– Все равно как-то по-людоедски. Будь уж Лютиком. Ну, все, олимпийцы – поехали в рядовичи верстаться.
– Благодарствуем, господине боярин, век за тебя Господа будем молить и…
– Себя благодарите, – живо пресек поток благолепия Ремезов. – Немало ж для меня сделали, помогли.
Радостные беглецы бросились к саням боярышни. Олисея, Лютик, Горе… нет, Светлогор!
Оранжево-золотистое солнце садилось над заснеженным дальним лесом, над синими холмами и долинами самых невероятных импрессионистических цветов; словно на картинах Клода Моне или Писсарро, снег жил какой-то своей непостижимой для путников жизнью, переливался, блестел, играл всеми оттенками оранжевого, желтого и – из-за глубоких теней – густо-синего, а там, где рос ельник – и насыщенно изумрудно-зеленого.
Золотистый свет солнца вскоре перешел в ярко-алый, и столь же багрово-красным сделался снег, и это уже были не Моне и Писсарро, а самый настоящий Матисс или Вламинк, «фовисты», «дикие»…
– Ты что там увидел, милый?
Павел обернулся к саням:
– Какой дикий закат, правда?
– Нет, он вовсе не дикий, – рассмеялась Полинка. – Он радостный, светлый. Завтра будет хороший день.
– Ирчембе сказал, мы в каком-то селенье сегодня ночуем, – вспомнил молодой человек. – В избе, не в шатре или кибитке.
– Они свои вежи гэрами называют.
– Все равно в избе-то куда приятнее. Тем более холодает уже. Не замерзла?
– Да нет, у меня ж тулупчик теплый.
Селенье, где расположилась на ночлег часть ведомой Ирчембе-огланом рати (остальные по привычке заночевали в юртах), оказалось довольно большим, многолюдным и, похоже, что имевшим какие-то привилегии от монголов – имелся выстроенный по-ордынски, с внутренними дымоходами-канами, центральный постоялый двор, он же – конная и почтовая станция, «ям», этакий большой придорожный мотель со всеми мыслимыми в то время удобствами для путешественников и торговцев, включая просторную конюшню для лошадей, удобные «гостевые» хоромы и, конечно же – баню, которую начали топить сразу же по приезду постояльцев.
Надо сказать, татары вели себя на редкость прилично – ни на кого не нападали, не грабили, за все честно платили…
Еще бы! Хозяином-то был крещеный в православие татарин, громко именовавший себя Миколой Терентьевичем и имевший золотую ханскую пайзцу, вывешенную на всеобщее обозрение на «рецепшене», то есть – в харчевне, связанной с гостевыми избами многочисленными крытыми переходами и галерейками.
Высокий, плечистый и, по-видимому, сильный, хозяин постоялого двора выглядел, как настоящий степной князь, нойон, вдруг вздумавший бросить свое кочевье и заняться гостиничным бизнесом. Алый, с золотыми пуговицами, кафтан, из-под которого выглядывала желтая вышитая рубаха, зеленые сафьяновые сапожки, жемчужная серьга в ухе, кушак… ах, какой кушак! Все гламурные московские модники обзавидовались бы такому кушаку, а некоторые особенно нервные и утонченные особи и удавились бы с зависти! Бирюзовый, шелковый, расшитый золотыми китайскими драконами, пояс сей, несомненно, стоил целое состояние и еще больше подчеркивал социальное положение хозяина постоялого двора или «ям-баши», если по-татарски… то есть – по-булгарски или по-кипчакси… По-тюркски – вот как!
