Вокруг собственно города, с другой стороны вала раскинулся обширный, окруженный яблоневыми и вишневыми садами, посад, тоже требующий пригляда, особенно в смысле возможных пожаров и антисанитарии, боярин даже, окромя городской стражи, выделил особых людей для того, чтоб заставлять жителей убирать за собой разный мусор, вывозить в специально отведенные места, да только там и выбрасывать. Слава богу, хоть уборные почти в каждом доме имелись, а где не имелись, то строго-настрого было указано – немедленно завести. Чтоб где попало не гадили да мору не разводили.
Обо всех обвесах, обсчетах и неправильных торгах было велено докладывать боярину – он со своими приближенными и суд творил от имени хана, а уж кто недовольным оставался, тот мог в Шехр-ал-Джедид податься, у Ирчембе-оглана наместника справедливости испросить.
Про суды, кстати, Полинка все уши супругу своему ненаглядному прожужжала, мол, нечего жителям с каждой мелочью – с обвесами теми же – на боярский суд бегать, пущай их местный суд разбирает, из самых уважаемых жителей избранный, да судят пусть не как кто из судей похощет, а по закону – для монголов – по Ясе Чингисхановой, для всех остальных – по местным обычаям, кои, ежели не записаны, так надлежит немедленно записать. Обо всем же серьезном – убийства, членовредительсво, грабежи да кражи крупные – это да, это боярскому суду только подсудно.
Так вот и зажил бывший заболотский, а ныне ордынский, боярин Павел Ремезов, управлял себе городом да округой, и забот было – выше крыши! Так ведь и правильно, город-то, чай, не вотчина, не усадьба. А вообще, это дело молодому боярин и супруге его нравилось, управлять они старались честно. Из налогов – что в дань, что на кормление себе оставляли, а что и на городские нужды шло. Кормлением же не злоупотребляли, но и, конечно, не бедствовали – городок-то богатый, вот еще большие суда для переправы построить – и денежки рекой потекут.
Горожане к новому боярину привыкли быстро, уже узнавали издали, снимали шапки, кланялись, когда господин проезжал мимо. Сие Ремезова давно уже не коробило, в эти времена многое значило именно внешние выражения уважения и покорности, по-иному и не могло быть. Не кланяются, шапки не ломят – значит, не уважают и не ставят ни во что. А это для любой власти опасно.
Здесь, на юге, дни стояли жаркие, в садах все уже цвело, да пахло так одуряюще, что невозможно было заснуть. Яблоневый цвет тянулся в окна обволакивающе-медовой сладостью, терпко пахли цветущие вишни и сливы, нежно и трепетно наползала на хоромы сирень.
Сразу за посадом пахли горькой полынью серебристые от ковыля степи, словно озерками, покрытые ярко-голубыми пятнами шалфея, оазисами зеленовато-золотистого мятлика и гусиного лука. Колыхались на ветру розовато-лиловые соцветии иван-чая, желтели стадами лютики и полевые фиалки трепетали бледно-синими лепестками, словно в ожидании праздника. А праздника ждали скоро! Праздник степи, лично объявленный наместником Ирчембе-огланом праздник багатуров-богатырей, праздник лихих наездников, метких стрелков из лука, сильных и ловких борцов, сказителей и певцов. Самые лучшие багатуры немедленно зачислялись в особую тысячу наместника, личную гвардию, по сути – кадровый резерв. Так объявил через глашатаев славный Ирчембе-оглан по всем городам и весям. Имеющий уши да услышит! Всем богатырям через девять дней добро пожаловать в кочевую ставку, и пусть победят сильнейшие.
Оба сотника – и монгол, и кипчак – деятельно готовились к состязаниям, выискивая у себя достойнейших воинов… хотя б двух-трех, много не надо, у себя-то потом кого оставить?
Ремезов и его молодая супруга тоже получили личное приглашение наместника, и, конечно же, намеревались посетить праздник. Павел, правда, переживал за супругу:
– Тебе не тяжело будет, милая?
Та смеялась:
– Так я ж не пешком пойду, на коне поеду.
– Вот то-то, что на коне… не растрясет? Лучше в кибитке кыпчакской.
– В кибитке-то как еще больше растрясет. Да и едет она… месяц добираться будем!
А это уж точно! Видал Ремезов половецкие вежи-кибитки – огромные, о восьми больших, в рост человека, колесах, о двенадцати быках – не какие-нибудь там телеги, а настоящие степные корабли! Но двигались, однако, медленно – еще бы…
Проснувшись после обеда (прикорнул вместе с супружницей) Павел, несмотря на жару, накинул на плечи легкий бирюзовый кафтан – в рубахе одной на людях появляться именитому боярину как-то невместно, никто не поймет – и вышел на крыльцо, на воздух. Уселся в тенечке под узорчатой крышей, да поглядывая на деловито суетившихся во дворе работников (личное-то подворье теперь было большое и тоже хозяйских глаз требовало), задумался, попивая только что принесенный расторопным Лютиком квас – холодненький, из ледника… аж зубы заломило!
Подул легкий ветерок, и совсем на душе стало прекрасно, тем более что и квасок-то оказался изрядно хмельным.
Чу! Вот застучали копыта, и видно стало, как кто-то поднял на улице, за глинобитной стеной, за воротами, пыль. Тут же донесся и голос… Ремезов недовольно поднялся, узнав монгольского сотника Алтансуха. Опять этот пьяница припожаловал! Видать, в кочевье, в степи, все свое винище вылакал. Ишь, орет теперь:
– Ай-вай, отворяй ворота, ышшь!
Махнув рукой стражам, чтоб впустили нежданного гостя, Павел спустился с крыльца вниз, лично встречая сотника. Коренастый, кривоногий и жилистый, Алтансух все же был неплохим парнем, по-своему ответственным и добрым. Вот только что пьяница – так это для русского человека не порок. Ну, еще сильно подарки любит, да по степному обычаю выпрашивает понравившуюся вещь без зазрения совести. Интересно, что в этот раз просить будет? В прошлый раз почти новый кафтан выпросил, паразит. Понравился, говорит, так давай, дари!
– Э, Алтансух-друже! – Ремезов распахнул объятия. – Что нового в степи? Доятся ли кобылицы?
Эти фразы боярин произнес по-монгольски, выучил уже, однако потом весь разговор шел через толмача – старого и желчного хорезмийца Джафара, вечно кашлявшего и говорившего простуженным голосом – в нос.
Вообще-то, языкам обучался Демьянко, да вот еще приблудные отроки начали – Лютик и Светлогор. Так пока они еще выучатся! Тот же Джафар их и учил, не особенно-то стараясь. Правда уж заодно учил и арабскому.
– Заходи в дом, дорогой гость, – ласково продолжал Ремезов. – Выпьем медку с пивом.
– Медок – это хорошо, – сотник плотоядно потер руки об халат. – Выпьем. Ах, ты знаешь, уважаемый Павел-бачка, что у меня в кочевье вышло-то?! Вах!
– И что же? – пропуская гостя вперед, вежливо переспросил молодой человек.
– Менгай, мой десятник, погиб! – монгол жалостливо поцокал языком. – Такой богатырь был, такой воин, вах-вах… Лучший наездник изо всей сотни! Как лошадей любил, у-у-у! Иная мать так сына своего не любит. Как скакал! Словно ветер! Припадет, бывало, к гриве – стрелою несется. Стрелой его и убили.
– Что?
Вот тут Павел насторожился. Еще не хватало, чтоб начались убийства воинов. Сначала монголы, потом кипчаки… затем и до дружинников дело дойдет!
