– Йэ-эх, наказал атамане не трогать. А так бы… Так бы весело у нас вышло, а, девка?
Встав на ноги, он подошел к девушке ближе и, грубо ухватив за подбородок, посмотрел в глаза:
– Что, корвища, поваляемся потом со мной? Уж конечно, поваляемся… Опосля атамана! Гы-гы…
Парень гнусно заржал, поддержанный в своем глумливом хохоте и напарником, оказавшимся точно не глухим и, наверное, не немым тоже.
Побледнев, Маша прикрыла глаза, Яцек дернулся было – но вызвал еще более громкий хохот.
– От ты смотри, Анвар, с ножиками они управляться могут. Мы тоже можем, еще как! Эх…
Анвар, дотоле спокойно сидевший на корточках, тоже поднялся и, подскочив к Маше, схватил ее левой рукою за грудь, а правой – за горло. Захохотал:
– Титьки есть, Кишоха! Правда, ма-асенькие.
– Это плохо, что масенькие. Я большие люблю.
– И я большие…
Ремезов закусил губу, глядя, как, оставляя за собой мокрые соленые дорожки, текут по Машиным щекам слезы. Боярин надеялся сейчас только на одно – вряд ли эти разбойные сволочи осмелятся нарушить приказ своего атамана. А вдруг все же посмеют? Вон как оба дышат – как паровозы! – совсем уж девчонку облапали, залезли руками под платье…
А головой этому в брюхо, а тому… Главное, руки б освободить, развязаться бы!
– Ишь, ревет, корвища. Не реви, небось, не забидим.
С реки вдруг донесся свист, заливистый и громкий; бродники, враз перестав лапать девку, схватились за луки, бросившись в камыши… И тут же расслабленно поднялись, замахали руками:
– Наши.
– Быстро они нынче управились.
– Да-а, кажись, не пустые.
Ремезов, а следом за ним – и Маша с Яцеком поднялись на ноги, присмотрелись. И в самом деле, оба разбойничьих челна сидели в воде едва ль не по самое некуда, меж скамьями-банками виднелись какие-то бочонки, тюки и большие глиняные кувшины.
Вот снова раздался свист – свистел сидевший на носу одного из челнов Ахмет. Откуда-то с берега тоже послышался свист – видать, и остальные разбойники возвращались, конная, так сказать, рать – все три человека во главе с «горячим» парнем Курдюмом.
– Все ль подобру, поздорову? – помогая втащить на берег челнок, осведомился Кишоня.
Кормщик, Силяйко, довольно захохотал:
– Вот токмо-то подобру, парни! Купчишки, как нас увидали, так, как листы осиновые, задрожали. Думали – мнози нас. Атаман свистать по брегам велел, вопить, орать что-то, да тут еще и челны. Куда купчишкам деватися? Некуда. Вот и отдали. Не все, часть – так ведь подобру, поздорову.
Павел покусал ус – похоже, рэкет удался на славу: окромя всего прочего, шайка приобрела и вино… или что там было в кувшинах? Медовуха, хмельной квас, брага?
Ухмыляясь во весь рот, Курдюм спешился, небрежно бросив поводья подскочившему Кишоне и тут же спросил про пленных: мол, как себя вели?
– Да ничо! – осклабился молодой бродник. – В ватагу нашу просились. Энтот, вон, – он кивнул на Павла. – Говорил, мол, дело ратное знает изрядно.
– Ратное дело? – главарь шайки прищурился, пригладил рукою бороду и, неожиданно кивнув, хлопнул боярина рукой по плечу. – Что ж! А мы тебя, паря, спытаем! Сторожа наша сегодня конных на том берегу видала – не по вашу ли душу?
– И много их? – встрепенулся Ремезов.
– Чуть меньше дюжины, а куда больше-то на вас тратить?
Курдюм громко расхохотался, уперев руки в бока, следом за своим главарем заржали и остальные разбойники, похоже, такой уж у них был ритуал. Нечего сказать – веселые парни!
– Пойдешь с нами один, – отсмеявшись, атаман понизил голос и продолжил на полном серьезе: – Присматривать за тобой будут, ежели что не так – стрелу спиной словишь, а людишек твоих… – он плотоядно оглянулся на Машу, – лютою смертию порешим. Все понял, или еще объяснить?
Боярин повел плечом:
– Да куда уж больше-то. Понятно. Да не бойтесь вы – не подведу и лишним не буду.
– А мы и не боимся, – холодно отозвался Курдюм. – Это тебя бояться надо.
Он повернулся к своим, повелительно махнув рукою:
– Развяжите его.
Павел с наслаждением растер затекшие от крепкого кожаного ремня запястья и вскинул глаза на атамана:
– Оружие-то дадите?
– Потом, – осклабился тот. – Там, на месте, и разберемся. Сулицу получишь, но… смотри!
– Ты ведь предупреждал уже. Сколько можно?
Оставив несколько человек на плесе для присмотра за награбленным добром и пленниками, бродники во главе со своим атаманом быстро переправились на другой берег и, спрятав челны под ивами, зашагали к густым ореховым зарослям, тянувшихся широкой темно-зеленою полосою к утесу, у которого их и встретила выскочившая из кустов сторожа.
– Там они, – указав рукой, шепотом доложил один из «сторожей», маленький, средних лет, мужичок с кустистыми бровями и сморщенным лицом, всем своим обликом похожий на типичную канцелярскую крысу.
Крыса-то – крыса, однако – и нож, и татарская сабля, и – за спиной, в саадаке – со стрелами лук. Наверное, неплохо сей мужичонка справлялся со всем этим богатством, иначе и не носил бы… несмотря на внешний вид, рубака опытный, другого бы в караул не послали. Звали его, кстати, Трегубом.
– Десяток всего, все конные, – на ходу пояснял Трегуб. – Сегодня, в третьем часу дня, появились…
В третьем часу дня… – Павел переводил про себя в привычные меры. – Значит, через два с лишним часа после восхода солнца. Раненько явились, впрочем, по нынешним временам – в самый раз.
– Трое татар, остальные – половцы, – продолжал караульный. – Луки, стрелы, сабли. Сейчас остановились у овражка – обедать. Костер не жгут – пасутся.
– Можно спросить? – боярин нагнал идущего впереди атамана.
Тот махнул рукой:
– Спрашивай.
– Как выглядели татары?
– Желтолицые, важные, – не задумываясь, отозвался Трегуб. – От половцев отличаются сильно.
– А кто-нибудь в красном халате средь них был?
– В красном? Да, был один в красном, с коркодилами-зверьми золотыми…
– С драконами, – машинально поправил Павел. – Плоское лицо, небольшая острая бородка, усы.
– Все так.
– Ну, что? – выслушав, Курдюм обернулся. – По твою душу?
– Они.
– Выходит, не врал. Ладно, поглядим. Дуб-Дубыч, дай-ко ему сулицу!
Сулица. Пусть хотя бы так. Короткое метательное копье, коим, конечно, при нужде можно действовать и в рукопашной, но все же не так, как рогатиной или пикой – слишком уж слабовато древко, удары не парируешь, бить надобно наверняка.
