Сопроводить двух киданей – Ли Чаня и Суань Го – наймана попросила сама великая ханша Туракина, женщина властная и жестокая, ее даже сын, Гуюк, побаивался и – вполне вероятно – даже тихо ненавидел. Попробуй, откажи такой! Да и просьба-то пустяковая – кого-то там сопроводить… и кое в чем помочь.
Так это все и выглядело поначалу, это уже потом, ближе к Западному улусу Суань Го стал держать себя за господина – показал золотую пайцзу, и, уж никуда не денешься, пришлось Игдоржу выполнять все приказы коварного киданя, явно имевшего в этой миссии свой интерес.
Слава Христородице, нынче нойону Игдоржу Даурэну нет до Суань Го никакого дела! Уж так все сложилось, наверное, и к лучшему, в этом отношении благородный найман считал себя чистым, а поручение Туракины – исполненным. Ведь это кидань трусливо бросил славного сына степей в минуту опасности, чего уж теперь говорить? Если бы не русский боярин Павел, кто знает, как бы там все еще обернулось с этим бродниками?
– Эх, Павел! – найман повернулся в седле. – Посланцы приедут – пить, гулять будем! Великий Бату должен знать, как мы его людей встречаем!
– Мне б кой-кого другого встретить, да поскорей, – не выдержав, напомнил гость.
Игдорж важно кивнул:
– Я помню. Ты говорил о почтеннейшем Субэдее-багатуре, и я устрою вам встречу, как и обещал – на охоте. Славный Субэдей обязательно будет там, ведь там будут все!
Ремезов улыбнулся: похоже, его миссия подходила к концу. Вот уж, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь! Не встретился бы совершенно случайно с найманом, не помог бы ему бежать – кто знает, когда бы еще смог увидеть Субэдея, к которому не так-то просто пробиться? А тут вот – удобный случай, охота – чего же еще желать-то?
Натянув платье, Маша набросила сверху легкий женский дэли, красивый, голубой с белым узором. Улыбнулась – так ведь и не удалось с девчонками выкупаться, а ведь собирались же! Прибежала на реку малышка Алгардын, закричала – мол, гости едут, так вы в реке не бултыхайтесь – ни-ни.
Маша уже понимала – те, у кого она в гостях – христиане, а есть еще и другие – язычники, которые дико не любят, когда оскорбляют духов воды, а потому купаться да мыться следовало украдкою, когда вокруг только свои.
Свои… Девушка неожиданно улыбнулась – всего то и пары недель не прошло, как она здесь, а кажется, полжизни прошло! Вот где хорошо-то! Привольно и не обижает никто. Уже и кое-что из речи найманской понимала, и подружками обзавелась… О-ой, девки монгольские те еще! Вольные – палец в рот не клади – руку откусят! Новую подругу в обиду не дают, а друг перед дружкой таким хвастают – Маша бы от стыда сгорела… Еще и срамные жесты показывают – все про парней говорят, да с таким хохотом… ужас! Уж тут-то невольницу бывшую порченностью не попрекнут никогда.
– Маша, эй, о чем задумалась? – хохотушка Гызыргал свистом подозвала коня, в седло, словно парень, скакнула. – Давай, садись сзади, держись – сейчас в степь поскачем, цветов нарвем, эх-хо!
Гызыргал по-русски знала немножко, боярин Игдорж научил, говорила, правда, смешно, но вполне понятно, а иногда и совсем на свою речь сбивалась. Вот, как сейчас – да Маша знала, подруженька новая в степи зовет, уж больно любили монгольские девки степи. Поскачут на конях – ух, не догонишь! А потом – в траву, и давай хохотать-валяться, да еще цветов нарвут, сплетут венки, песни затянут.
Нравилось Маше в кочевье, чего уж. Ни один грубого слова не сказал, а старая Ифкын, в юрте которой гостья спала, и вовсе кликала внучкой. Да все звала – мол, оставайся в кочевье нашем, лучшей доли все равно не найдешь. Маша уже и задумалась – на Руси-то своих у нее никого не осталось, случись – вернется – и куда? В челядинки, в холопки? А здесь… Хозяйство несложное, привольно кругом, подруги, тем более – бабушка Ифкын в дочки зовет! Удочерит – да – вот и не одна теперь Марья на свете белом.
А Гызыргал, подружка, еще и подзуживает, вот сейчас даже. Обернулась:
– Эй, хэй, Маша, куда тебе ехать? Со своим нойном? Он хороший человек, да, но ведь женат, а младшей женой – чести немного. Оставайся, мы тебя за Бару замуж выдадим, это он сейчас маленький, но ведь скоро вырастет – год-два, и хоть куда жених будет! Тем более Бару – сирота, а бабушка Ифкын – тремя табунами владеет. Да еще овцы у нее, и козы… работы много, да, но ведь и богатство! А коли ты богаче мужа – тут еще посмотреть, кто в семье старший будет! Нравится тебе Бару?
Девушка даже смутилась от столь прямого вопроса:
– Ну, отрок он неплохой, не злой, веселый. И косички у него смешные. Только ведь он мал еще.
– Так ведь вырастет, о чем говорю-то? А мы после охоту на вашу помолвку объявим, музыкантов – хурчи, хогжинчи – позовем… Ох, и повеселимся! А, девчонки?
Тряхнув косами, Гызыргал обернулась, подмигнула подружкам своим, тем, что ехали сейчас сзади, прокричала что-то по-своему, засмеялась… Маша тоже не сдержалась, заулыбалась – ох, и любили же эти девки смеяться, даже уж кажется по совершеннейшему какому-нибудь пустяку. Вот, к примеру, вчера, когда наперегонки с Бару в речке плавали.
– А я у Бару спрашивала, – не унималась Гызыргыл. – Он сказал, что ты ему очень и очень нравишься. Так нравишься, что он тебя даже побаивается. Глянь, какой хороший муж будет!
Маша зарделась, глаза опустила, а девки монгольские – опять давай хохотать! И гостья недолго стеснялась – тоже смеялась, а вот и песню вместе со всеми запела. Простая песня-то, без слов:
– Ой, гой, гой-гой-гой… – и так всю дорогу.
Нравилось Маше здесь, так хорошо к ней никто еще не относился… не считая матушки покойной да сестер, да братцев. А ведь все сгинули, до татар, до монголов еще – в лихоманке сгорели. Сначала один, самый меньшой, Феденька, загорелся, запылал жаром, а следом за ними – и все прочие. Мор – уж тут ничего не сделаешь, только молиться надо.
Умерли все. А потом пришел сосед, своеземец, сказал, мол – должны все ему были, и саму Машу за долги забрал, в первую же ночь и снасильничал, а уж потом пошло-поехало… и в рабство, проигравшись в кости, продал – так и оказалась Маша в стороне неведомой, в городе Шехр-аль-Джедид. А уж там ее краснобородый торговец Халед купил, а куда бы потом дальше продали – про то беглянка не ведала. И вот ведь, с боярином встретилась… думала – погонщик Аким, а оно вот как вышло-то – боярин! И имя-то у него другое оказалось – Павел, и жена… жена. А ведь права Гызыргал, может, и впрямь, лучше здесь, у бабушки Ифкын остаться?
В то время, как в кочевье благородного Игдоржа Даурэна готовились к встрече ханских посланцев, в полсотне верст к северу, в урочище меж двумя утесами, поросших угрюмыми черными елями, жарко горели костры, и какой-то широкоплечий человек, сильный и кривоногий, выл и катался промеж кострищ. Обнаженный торс его, смуглый и мускулистый, был густо измазан кровью – жертвенной кровью девяти девственниц, девяти юных рабынь, недавно приобретенных на рынке нового города Сарая.
– О, великий Тенгри-и-и-и! – катаясь, завывал кривоногий, широкое лицо его закрывала черная маска, а грудь и плечи пестрели татуировками в виде мертвых голов и человечьих костей. – О-о-о, мать земля! О, великое синее небо! Я, я, шаман Бурухчи Гаир, взываю нынче к вам, как преданный сын взывает к отцу и матери! О, Тенгри-и-и-и!!! О, небо! О, мать-земля! Примите же… примите же от меня последнюю на сегодня жертву… Харан!
