– И ты прощай… Да! А ты-то хоть кто, пани?
– Меня зовут Гурджина, – обернувшись, паненка мягко улыбнулась… и исчезла в туче снежной пыли.
– Надеюсь, они знают, как выбраться дальше, – глядя ей вслед, негромко произнес Павел.
– Конечно, знают, боярин, – Неждан был тут как тут, ну, а куда же ему деться? – Это же их земля.
– Дай-то Бог, – Ремезов размашисто перекрестился на видневшийся за городскою стеной костел, охваченный оранжевым пламенем… и, услышав за спиной голоса, обернулся.
А там уж стояли воины, целый десяток – монголы и русские… или литовцы.
– Заболотский боярин Павел? – спокойно поинтересовался коренастый, с рыжей бородой, господин, в короткой кольчуге и богатом алом плаще. – Язм – Еремей Богатов, младшой воевода князя Михайлы Ростиславича. Князь тебя видеть желает!
Павел пожал плечами:
– Желает – явимся. Пошли, Неждане.
Едва выбравшись из пролома, оруженосец покосился на маячивших невдалеке парней – тоже, судя по виду, русских – этакие кругломорденькие здоровяки.
– Эй, господине, – поспешно нагнав боярина, тихо промолвил Неждан. – А парни-то эти… того… Знакомые!
– И вон тот мне, похоже, знаком, – не оборачиваясь, Ремезов кивнул на выглянувшего из-за костела третьего – рыжего изгоя Охрятку. – Вот уж кого не ждал встретить.
Глава 12
Сандомирские беженцы
Февраль 1241 г. Висла – Моравский шлях
Ох, и глаза были у монгола! Раскосые, слегка навыкате, и черные – до жути – они, казалось, прожигали насквозь. Еще достаточно молодое – «царевичу» было где-то около тридцати пяти лет, – но уже изборожденное многочисленными морщинами, испитое лицо с некой желтизною – больная, истерзанная безудержным потреблением алкоголя, печень, – красивые латы из полированной кожи, густо-синий, небрежно накинутый на плечи плащ. На боку, у пояса – сабля в красных, усыпанных драгоценными камнями ножнах, на пальцах – перстни, на некоторых даже – по два.
Да-а… сидевший в высоком резном кресле, установленном в раскинутой на главной площади Сандомира юрте – гэре, старший брат Бату-хана, джучид и хан Синей Орды, «царевич» Орда-Ичен производил впечатление человека желчного и злобного. Хотя, судя по лицу, он все же был пьяницей, а пьяницы слишком уж злобными быть не могут чисто физически – обычно, когда хорошо выпьешь, хочется всех любить, а вовсе не казнить, – а именно это сейчас и прочили заболотскому боярину Павлу и всем его людям.
Казнить! Казнить за предательство. За то, что отпустил добычу – знатную женщину, которой что-то шептал… Что? Ясно что – передавала какие-то сведения! Поди теперь докажи, что не так.
Кроме самого Орда-Ичена, в гэре находились его приближенные – сановники, свита: все желтолицые – то же алкоголики-«печеночники» (?) – скуластые, смотревшие на Ремезова с недобрым прищуром. Одно только приятное лицо – Ирчембе-оглана. Сотник исполнял сейчас обязанности переводчика, и по его непроницаемому лицо трудно было понять, что этот, в общем-то недурной человек, думал обо всем этом судилище.
– Великий хан спрашивает – о чем сговаривался с женщиной? – спросил-перевел Ирчембе.
Павел вскинул глаза:
– Я не сговаривался.
– Зачем же ты помог ей бежать? Помни, боярин, там, снаружи, дожидаются послухи – они все видели, они на тебя донесли.
Последнюю фразу оглан добавил уже от себя лично. Послухи… Ремезов и так про них знал – два оглоеда и с ними Охрятко-изгой, тип тот еще, которого и самого, если хорошенько пытать, то…
– Так что это за женщина? Где ты ее отыскал? Зачем встретился?
Ирчембе-оглан машинально хотел было поправить на боку саблю… да не было сабли-то, отобрали нукеры при входе, не положено было к хану с оружием.
Ага… а, кроме монголов, никого сюда не позвали – ни Михайло Ростиславича, ни подозрительного литовца Аскала, ни знатных булгар. И это… Это хорошо, наверное.
Тут Павла вдруг озарило, он даже приосанился, расправил плечи:
– Я могу сказать всё. Но не должен!
– Как это ты не должен? – изумился через Ирчембе-оглана Орда-Ичен. – Ты разве не нам сейчас служишь?
– Вот именно, что вам, – Ремезов поклонился с улыбкою. – Потому и сказать все могу только тебе, великий хан, и вот еще сотнику Ирчембе-оглану.
– Только нам двоим?
– Именно так.
Орда-Ичен подозрительно щурился, впрочем, куда уж было щурить и без того узенькие щелки-глаза, глаза горького пьяницы… только б у него печень сейчас не закололо, только бы…
– Хорошо, – подумав, хан надменно кивнул и быстро взмахнул рукою, выгоняя всех прочь.
Беспрестанно кланяясь, сановники покинули гэр так быстро, что Павел буквально не успел и моргнуть. Даже и рта раскрыть не успел – «царевич» поспешно прищелкнул пальцами, подзывая слугу с большой синей пиалою, из которой Орда-Ичен тут де принялся с жадностью пить… уж не огуречный рассол – точно. Арьку или брагу-вино. Напившись, враз подобрел, расслабился, милостиво кивнул:
– Ну, давай теперь, говори.
– Да, я встретился и отпустил эту знатную женщину, – негромко произнес Ремезов. – Отпустил в Краков.
– В Краков?
– Куда очень скоро явлюсь и сам… во исполнение предложенного благородным Ирчембе-огланом плана.
Ирчембе захлопал глазами:
– Чего это я тебе предлагал?
– А когда в кости играли, помнишь? В соглядатаи пойти, придумать что-нибудь, – без зазрения совести соврал молодой человек. – Вот я и придумал. Теперь в Кракове спокойно объявиться могу – и не просто так, а поддержку имею.
Таким вот образом и поверстался Павел Петрович Ремезов в монгольские шпионы, к чему «царевич» Орда-Ичен отнесся весьма благосклонно, даже Ирчембе-оглана похвалил, правда, предупредил строго:
– Смотри, боярин, вздумаешь сбежать – все люди твои у нас в заложниках, не пощадим.
– Да, но я могу просто погибнуть…
– То верно. Но мы все узнаем – у нас хорошие колдуны, да.
Колдуны у них хорошие… ишь ты!
Выпроводив из юрты Ирчембе с Ремезовым, хан тут же поманил пальцем верного раба:
– А позови-ка мне Еремея-воеводу. Да, и пусть про слугу своего не забудет, того, рыжего.
Еще не успело стемнеть, как Ремезов был уже за городскими стенами. Одетый в польское платье – длинную, до колен тунику и узкие штаны – кутался в куцый плащик, черпая башмаками снег, да пытался догнать беженцев – а уж те улепетывали, будь здоров, благо никто за ними не гнался. Завоевателям вполне хватало города и его богатств, казавшихся жадным степнякам неисчислимыми. Орда-Ичен даже приказал было выломать из доминиканского костела орган – себе в юрту поставить, да песни-пляски устраивать, и очень жалел, узнав, что сие все же невозможное дело. Что уж говорить о всех прочих воинах, с упоением заслуживших весь мир победителей, предавшихся кутежам и погромам.
