– Рада? – так же весело воскликнул Болек. – А уж я-то как рад!
Купцы, приказчики, погонщики и воины охраны уже просыпались, уже запрягали волов, и вот заскрипели колеса груженных товарами возов, затрепетали на ветру купеческие разноцветные флаги, и седой, но жилистый и крепкий ратман Георг из Кракова – здесь главный, – вскочив в седло, что-то закричал по-немецки.
– Велит не задерживаться, – усевшись на возу рядом с Полинкою, пояснил белобрысый Болек. – И быть начеку. Мы, конечно, постараемся объехать безбожных татар, но… В пути, сама понимаешь, может случиться всякое.
– Понимаю, – девушка согласно кивнула. – А ты… ты понимаешь немецкую речь?
– Понимаю. И еще немножко – латынь.
– Научишь меня?
– Конечно, милая. Дорога у нас длинная.
Скрипели колеса. Перекрикивались приказчики и купцы. Погонщики мулов щелкали длинными своими бичами. Ветер развевал флаги.
Ветер…
Если б не он, можно было бы убежать к купцам, с ними бы и уйти, спрятаться, скрыться. Но ветер-то как раз с той стороны – собаки возьмут след, возьмут непременно. Значит… Туда нельзя, надо наоборот – в другую сторону, чтоб не почуяли псы.
Так рассуждал Охрятко, выбираясь со двора исхудавшего боярина Онфима Телятникова. Да, да, Охрятко-холоп тоже решил бежать – так уж вышло. Проклятая девка! Все из-за нее, из-за нее все. Вот ведь черт дернул поддаться… почесал спинку, ага! Эка, змеища, хватанула граблями – едва не прибила, хорошо хоть немного уклониться успел. Шишка теперь на башке… ну да бог с ней.
Подумав, рыжий слуга подался к болотам – уж там-то, верно, никто искать не будет, места гиблые, а за трясиною сразу – землица заболотнего Павла, сына боярина Петра Ремеза, чьи вотчины – да какие там вотчины, так, смех один – уже куда дальше к югу, ближе к Ростиславлю.
Беглец пробирался с опаскою, однако рассвета не ждал – всю округу знал как свои пять пальцев. Выйдя с амбара, не забыл подпереть колом воротца, да, поглядывая на луну, зашагал скоренько к дальнему лугу, а уж оттуда – пожнею да в лесочек – как раз и рассвело, и первые солнечные лучи вспыхнули на вершинах деревьев радостным золотым пожаром.
Охрятко уже подходил к болоту, как вдруг услышал впереди голоса. Парень сразу же затаился, нырнул в траву, отполз и – не пересилив вспыхнувшего любопытства – все ж подобрался поближе, выглянул… И тут же почувствовал, как екнуло сердце! Это ж надо: едва не попался!
У края болота, спешившись, стояли возле коней трое – Охряткин хозяин, боярин Онфим Телятников и его верные слуги, молодые оглоеды Пахом с Карякою. Парни были вооружены увесистыми дубинами и рогатинами, на боку у боярина поблескивала рукоять меча. Да, еще луки со стрелами – те были у всех троих. Ишь, снарядилися – словно в воинскую рать, можно подумать – воевать кого-то замыслили. А кого тут воевать? Разве что…
Оп-па! Вот тут-то Охрятко сегодняшний – вернее, вчерашний уже – разговор и припомнил. Не иначе, как против Павлухи Заболотнего что-то удумал боярин – а против кого же еще? Чья за трясиной землица-то? Знамо – Павлухина. Хоть Павлуха и тот еще гусь, подлюка да злыдень, какие не каждый день встречаются – однако ж вот и супротив него тоже подлость умыслили… ишь, стоят, поджидают.
– Батюшко, кажись, едет! – повернувшись к трясине, выпалил вдруг Пахом.
Боярин прислушался и довольно крякнул:
– Едет – то так. Ну, почто встали-то? Прячьтесь, едрит вашу мать! Да помните, не дайте ему до нашего края добраться – как на середине гати будет, так стрелы и шлите.
– Не беспокойся, батюшка, – ныряя в кусты, усмехнулся Пахом. – Спроворим!
Узрев такое дело, рыжий беглец осторожненько отполз подальше и, поднявшись на ноги, опрометью бросился прочь. Вот уж совсем ненужное дело – в таких делах невольным свидетелем быть! Дознаются – либо те пришибут, либо эти. Так что прочь отсюда побыстрей, прочь – тем более на том краю болота уже замаячили фигуры всадников – Павлуха Заболотний – с мечом, окольчуженный, верхом на вороном коне, и рядом с им – четверо воинов, естественно, тоже оружных.
Услышав, как засвистели стрелы, Охрятко затравленно оглянулся и опрометью бросился в чащу.
Весь день простоял солнечный, ясный, а вот вечером собрались облака, задождило, да не каким-нибудь там мелким дождиком – настоящим проливным ливнем! На раскисших грунтовках быстро образовались лужи, вспыхнул в домах свет, а где-то за лесом – пока еще далеко – грянул первый гром.
– Ну вот, грозы нам еще не хватало, – выругался толстоморденький парень в красной баскетке, сидевший за баранкой болотного цвета «буханки» – «уазика». – Чувствую, вымокнем, словно гады. А? Что молчишь, Леха?
Леха – неприметный, совершенно никакой парнишка, на вид чуть помладше своего сотоварища – в ответ лишь шмыгнул носом.
– Хотя, с другой стороны – дождь-то нам не помеха, – переключившись на пониженную передачу, толстомордый аккуратно проехал лужу. – Да еще и гроза. На подстанции электричество точно отключат! Чуешь, к чему я?
– Провода срежем запросто, – наконец, отозвался Леха.
– Провода, конечно, срежем, – водитель остановил «буханку», не доезжая до деревни, у самой околицы, за деревьями. – Ну и того черта навестить надо… ну, который уедет.
– А, профессора… Слышь, Виталик, так, может, это… дождь-то переждем малость?
– Зачем? Наоборот хорошо – лишняя тварь на улицу не вылезет, – засмеявшись, толстомордый Виталик поплотней запахнул куртку и распахнул дверь. – Ну, пошли уже. Что сидишь-то?
Едва начался ливень, Павел не поленился, отогнал машину за два дома – там было и повыше, и посуше, да и вообще – выезжать удобнее. А тетушкин-то домик располагался в низинке, и проходившая мимо дорожка в дождь превращалась в совсем уж непролазное месиво, которое возможно было форсировать лишь на «Ниве» или «уазике», а уж никак не на «Шевроле-Ланчетти».
Сделав сие важное дело, Ремезов вновь подключил к трансформатору кабель, намереваясь сегодня еще больше увеличить мощность эксперимента, а потом – резко снизить. Посмотреть, быть может, именно от этого зависело частичное проникновение в его сознание сознания реципиента?
Никакой ливень молодому ученому не мешал, Павел вообще любил работать в дождь – как-то лучше дело спорилось и никуда не тянуло.
Вот и сейчас, подключая аппаратуру, Ремезов что-то весело насвистывал, напевал, предчувствуя очередную удачу. Все получится, и много чего удастся узнать, тем более что все эти «домашние» опыты – всего лишь начало. И еще одно обнадеживало – с каждым разом Павел приближался к своей эпохе: тот мальчик, комсомолец – конец пятидесятых, а суицидный француз на площади Данфер Рошро – это уже семидесятые. Так можно дойти и до восьмидесятых, девяностых, и… до того самого момента. До аварии. Предупредить Полину… хоть как-то предупредить, лишь бы хватило времени. Девушка останется жива – по всем законам квантовой физики возникнет параллельная реальность, одна из многих… в которой он, Павел Петрович Ремезов, будет по-настоящему счастлив! Может такое случиться? Сложно сказать, но… почему нет?
