– А ты? – Рингил осознал, что наклонился вперед, ловя каждое слово.
Хьил пожал плечами.
– Ну, я вернулся.
– И что она тебе подарила?
Череда мелодичных звуков сорвалась со струн мандолины и улетела, точно стайка птиц, во тьму.
– Не догадался?
Огонь тихонько потрескивал и пощелкивал, будто разговаривал сам с собой.
– До того ты не мог играть?
– О, подобие таланта у меня было. Оно придавало мне этакий цыганский шарм. Тот, кто вырос среди путешествующей труппы и кому предстояло стать ее вожаком, обязан кое-чему научиться. Но звезд с неба я не хватал. Я не смог бы, цитируя поэта, «жестокосердному слез ржавые ворота отворить».
Рингил поморщился – это неприятно напомнило строчку из раннего Скимила Шенда.
– А теперь? Теперь ты можешь заставить людей плакать, играя на мандолине?
Еще одна болезненная и слабая улыбка.
– Теперь я могу разбить мужчине сердце своей музыкой, если захочу. Вытащить из него душу и послать на перекресток. С женщинами сложней, но, если постараться, тоже получится. Конечно, если надо повеселить слушателей, толку от этого дара немного. Как я уже сказал, у твари есть чувство юмора.
– Это не то, чего ты хотел?
– По мне все так видно? – В голосе Хьила впервые послышались нотки подлинной горечи.
– Но чего ты хотел?
Однако Рингил уже знал ответ. Он посмотрел на Друга Воронов, лежащего рядом в ножнах вместе с ремнями перевязи, которая удерживала оружие на спине. Он знал, не глядя, что Хьил смотрит туда же.
– Целый род в изгнании, – пробормотал обездоленный князь. – Какой юноша не мечтал бы вернуть своей семье славу былых времен? Какой юноша не желает ощутить в крепко сжатом кулаке холод стальной власти? Нечто острое и могущественное. То, за что можно держаться.
– Ты об этом просил?
– Ага, об этом. О мече силы, чтобы возглавить последователей и отвоевать новое королевство. – Он иронично взмахнул рукой, указывая вокруг. – Чтобы отстроить эти руины и воздвигнуть новые башни на горизонте болот. Вместо этого я получил улучшенные способности по части струнных инструментов и неплохой певческий голос. Смешно, да?
Рингил посмотрел ему в глаза и не отвел взгляд. Хьил теперь не скрывал своей нужды; она испятнала его худое лицо, как желтоватые отблески костра.
– Иди сюда, – тихо сказал ему Рингил. – Я дам тебе то, за что можно держаться.
В тесном парусиновом шатре Хьила они льнут друг к другу, исполняя танец, старый как мир. Древний голод обретает силу, и сорванные впопыхах одежды летят прочь. Сапоги они оставили снаружи, бросили как попало в спешке, пока, спотыкаясь, не могли оторвать друг от друга ищущие руки и рты. То, что в шатре так мало места, кажется, лишь подливает масла в огонь страсти. Оба теперь стоят на коленях, неуклюже прижимаясь друг к другу, и Рингил тянется сзади, скользит одной рукой под расстегнутую рубашку другого мужчины, царапает плоский, мускулистый живот и грудь. Хьил поворачивает голову и, отыскав рот Рингила, впивается в него. Рука музыканта ощупывает приспущенные штаны Рингила, находит твердеющий стержень его члена – и похотливый смешок, оскал, переходит в жадный поцелуй, а рука в это время сдавливает и тянет. Рингил охает и выгибает спину от избытка ощущений, а потом снова падает вперед и сильно кусает Хьила в плечо. Его собственная рука опускается ниже, ведя свои поиски.
После болота, Задворок и призраков Серых Краев, после блужданий в помраченном состоянии он наконец приходит в себя. Будто утренний свет проникает в комнату, и на простынях шевелится, просыпаясь, кто-то отдохнувший.
Как будто жизнь начинается заново.
Их тела переплетаются, руки неутомимо трудятся, рты кусают и сосут, и вот наконец штаны полностью сорваны, рубашка Хьила улетела в сторону, гульфик Гила небрежно расстегнут, и он плюет на правую полусогнутую ладонь, а левой рукой давит Хьилу на спину, вынуждая нагнуться. Смазывает себя слюной, проникает между тугими ягодицами и…
Пальцы его левой руки нащупывают вдоль лопаток музыканта шрамы.
Он замирает – Хьил испускает сдавленный стон разочарования, – потом снова проводит кончиками пальцев по выступающей ткани рубцов, исследуя отголоски некоего черного прозрения.
Каждый шрам толщиной в палец начинается у внутреннего края лопатки и ползет по спине Хьила вниз, длинный, как предплечье ребенка… Рингил вспоминает эти следы: он их уже видел, и Хьил молчаливо избежал ответа на вопрос, который в тот раз почти сорвался с его губ, но так и не облекся в слова. Но теперь…
Осознание маячит рядом, но все равно за пределами досягаемости.
Хьил извивается от нетерпения, его голос от отчаянной страсти делается хриплым:
– Не надо… это не… не останавливайся!
Рингил, не замечая, тянет пальцы ко второй лопатке и идентичной отметине, вырезанной там…
Из спины музыканта будто вырвали ангельские крылья. Но…
Рингил вспоминает и чувствует, как съеживается от этого воспоминания. Руки твари – те две, что упираются ему в спину, прямо под лопатками, давя и цепляя как крючки.
Шипящий голос.
Мне так не хочется рвать тебя на части. Ты подаешь большие надежды.
И тут Хьил поворачивается и видит лицо Рингила. Страсть испаряется, исчезает, как мелодия мандолины во тьме. На лице музыканта появляется кривая улыбка, и только из-за нее Рингилу хочется заплакать и крепко его обнять.
– Подарки на перекрестках обходятся недешево, – тихо говорит Хьил. – Все должны платить. У большинства из нас раны со временем исцеляются… в какой-то степени.
Рингил качает головой. Плотно сжимает губы – не в силах говорить. Он выталкивает слова из себя одно за другим.
– Я не заплатил.
Хьил тянется к нему с нежностью, которая кажется особенно странной после их жесткого, нетерпеливого начала. Касается щеки Рингила, проводит пальцем вдоль шрама на челюсти.
– Может, все-таки заплатил, – говорит он. – Или сделаешь это позже.
Рингил сам пытается улыбнуться.
– Что еще у меня можно отнять?
Но Хьил быстро проводит пальцами по его губам, словно преграждая путь словам, и утаскивает обратно, в тень на полу шатра.
На этот раз – медленнее.
Рингил использует трюки, которые уже знает по другим, еще не случившимся совокуплениям с обездоленным князем; он помнит, что Хьилу нравится, и знает, что, если зубами и языком воспользоваться вот так, музыкант будет извиваться, словно разрубленная змея, а если не знающие преград пальцы сделают этак, он весь одеревенеет, едва дыша…
Теперь он понимает, что по меньшей мере отчасти притягательность Хьила при первой встрече брала свое начало в похожей осведомленности, только наоборот. И, понимая это, открывается другому мужчине куда сильнее, чем мог бы, предлагая врата для своего соблазнения с самозабвенностью, которая, впрочем, наполовину представляет собой хитроумное вложение в собственные будущие удовольствия.
