Войдя в гостиную, я тотчас понял отношение ко мне охраны. Гостей было человек тридцать. Вечерние платья, черные костюмы, смокинги. На этом фоне я выглядел дворнягой на параде элитных псов. Дженни, однако, нисколько не смутилась и подвела меня к своей матушке — милой даме лет сорока пяти, которая говорила по-русски. По-моему, я произвел на нее неплохое впечатление. А вот с батюшкой познакомиться не пришлось: посол был в отъезде. Зато мелькали знакомые лица: наш сосед по даче художник Орест Георгиевич Верейский, Марис Лиепа, множество других знаменитостей из мира искусства. Но больше всего мое внимание привлекли не гости, а невиданной роскоши ковер с огромным ворсом.
Чтобы по неведению не попасть впросак, я попросил знакомое — водочки. Дженни это быстро организовала, и пара рюмочек окончательно избавили меня от следов смущения. Стали рассаживаться — меня определили за столик с Дженни, ее мамашей, сестрой и еще каким-то родственником. Ловя на себе любопытные взгляды гостей, я вдруг понял, что весь вечер затеян, собственно, для того, чтобы познакомить меня с родителями, чуть позже и Дженни мне намекнула на это.
Обслуживал нас за столом старик японец. Дженни сказала: сколько себя помнит — этот человек был в их доме. Подавал он нам суши, сашими. Это сейчас рисовые котлетки с кусочками сырой рыбы под коричневым солоноватым соусом стали чуть ли не русским национальным блюдом. А тогда-то мы и слов таких не знали — суши и сашими. Потом пошли омары и креветки. Последних я знал в лицо, но не таких же гигантских размеров! А там подоспело горячее: осетринка, семга запеченная, экзотические овощи и фрукты — тоже экзотические.
Я только осмысливал съеденное и выпитое, а меня уже попросили пройти в кинозал, где каждому зрителю было предоставлено свое кресло, возле которого уютно расположились бутылочка кока-колы и пачка «Мальборо» с зажигалочкой, причем последнюю, не поверите, можно было взять с собой навсегда. Со всем этим московскому парню трудно было справиться. Я вдруг почувствовал, как дорога стала для меня Дженни. Я никогда не был расчетливым в отношениях с девушками, но не мог не задуматься о том, что высокопоставленная семья отнеслась ко мне вполне серьезно, так сказать, со всеми вытекающими последствиями. Я поделился своими мыслями с близким другом, одноклассником Чапой, Сашей Чапковским. Выслушав меня, он изрек: «Представь журнал
«Америка»: русский актер женится на дочери американского посла. И на всю обложку — твоя фотка в обнимку с Дженни!»
Мы долго ржали, обсуждая такую перспективу, и я пообещал присылать Чапе из Америки фирменные джинсы. Однако этим планам сбыться было не суждено.
Где-то через неделю меня вызвали в кабинет директора театра Левинского. Я поднялся на четвертый этаж, постучал и вошел. Таким Александра Петровича я прежде не видел: скромный, даже немного застенчивый человек (в театре его называли Мона Лиза), он был возбужден до крайности, лицо покрыто красными пятнами.
Рядом с директором на диванчике сидел седовласый мужчина в простеньких синих брюках, в голубой шелковой рубашечке с короткими рукавами. Глаза у незнакомца тоже были голубые и очень добрые, даже какие-то слишком добрые.
— Александр Петрович, — мягко сказал седовласый, — а не оставил бы ты нас с Володей наедине?
Директор театра выскочил из кабинета.
Мы остались вдвоем. Седовласый посмотрел на меня по-отцовски, предложил сесть рядом, назвался… не помню, скажем, Иваном Ивановичем.
— Ну что, Вова? Каково без папки-то? Был бы жив, таких бы тебе пилюль навешал! Тебе русских баб мало? На хрена тебе эта американская штучка? Ты хоть понимаешь, Вова, что это дочь шпиона номер один? Ты ведь, Вовка, талантище, тебя и в «Кабачке» любят, и в этих спектаклях хорошо играешь, мы ж все знаем, мы в курсе. Тебе еще расти и расти. За границу на гастроли хочешь? А кто не хочет? Звание тебе давать пора. Хочешь звание-то? Хочешь, по глазам вижу, хочешь. Так что бросай ты эту. На фиг она тебе сдалась!
— Ну как так можно. Да я же просто. Мы с ней просто встречаемся, она моя подруга.
— Знаю, Вовка, как встречаетесь, знаю, какая она твоя подруга. В общем, бросай ты это дело, пока не поздно. Был бы папка, он бы тебе. Впрочем, как знаешь. Не маленький. Думай.
Не попрощавшись, он вышел из кабинета, и появился Александр Петрович. Он в жесткой форме недвусмысленно дал мне понять: если я хочу остаться в театре, то должен немедленно послать Дженни Томсон к такой-то матери.
Тут я, пожалуй, первый раз в жизни смалодушничал — попросил маму не подзывать меня к телефону, если позвонит Дженни. А она звонила, звонила несколько дней подряд, пока — девчонка была неглупая — не сообразила, что произошло. После этого ее звонки прекратились. Мне же просто не хватило мужества объяснить ей, как я боюсь потерять театр, в котором была вся моя жизнь.
С Театром сатиры у меня связано множество воспоминаний — смешных, трогательных и тяжелых.
Как-то в шестьдесят девятом году мы всем театром отправились на вечер Романа Ткачука, пана Владека из «Кабачка», в Дом журналиста. После банкета битком набили «маленький зелененький нахальный «запорожец» — так окрестил только что появившуюся у меня первую машину Миша Державин — и отправились на съемки фильма «В тринадцатом часу ночи», где все снимались: Мишулин, Ткачук, Папанов и я. Изрядно поддавший Анатолий Дмитриевич сидел рядом со мной и неподражаемым голосом Волка из «Ну, погоди!» басил: «Вова, ты самый мой дорогой и любимый артист. Доленька, вырастет моя дочь, женись на ней. Будь, Доленька, моим зятем!» При этом он крепко обнимает меня, пытаясь поцеловать. Я не удерживаю руль и сильно колочу бортом «нахального» по чугунной изгороди Тверского бульвара. «Доленька, не расстраивайся, буду тестем — куплю тебе новую машину!» — успокаивает меня веселый Анатолий Дмитриевич.
Элем Климов, который снимал картину, сразу же учуял, что Папанов выпивши, и решил учинить в назидание молодым публичную казнь маститого актера. При всей съемочной группе он вдруг изрекает: «Актер Папанов не в форме. Съемка отменяется. Вся неустойка за счет Папанова». На обратном пути уже совсем не веселый, а ужасно расстроенный Анатолий Дмитриевич снова рядом со мной: «Доленька, у меня нет таких денег, меня посадят».
Подъехали к его дому, я собираюсь уезжать, но Анатолий Дмитриевич не отпускает, буквально цепляется за меня: «Доленька, проводи меня, я Надю боюсь». (И не без оснований: Надежда Юрьевна настоящая казачка — статная, строгая, решительная.) Дома он ни в какую не хотел укладываться в постель. «Наденька, дай мне выпить, меня скоро посадят», — чуть не плача, умоляет Папанов. После долгих препирательств строгая жена со злости наливает в пивную кружку полную бутылку рома. Анатолий Дмитриевич отпивает несколько глотков и успокаивается до утра.
Я очень любил Анатолия Дмитриевича и боготворил его как актера. Он был человеком с очень сильным мужским началом и потрясающим чувством юмора. И я, не опасаясь обид, с удовольствием его пародировал. Иногда он сам просил меня: «Ну, Доля, ну покажи, покажи, как я говорю. А вот и нет. Неужели я такой, так по-дурацки говорю, как ты показываешь?»
