Собранные раритеты мы реставрировали, а потом продавали, часто за валюту.
Тогда для нас это была забавная игра, но жизнь все расставила по местам. Мне потребовалось немало времени и борьбы с самим собой, чтобы осознать: нельзя наживаться на том, что для других свято. А потом я пришел и к осознанию духовного начала человека. И когда в моей жизни появилось самое для меня дорогое — моя дочь, я вместе с ней принял крещение…
Однако это случилось много позже, а тогда вторая, «закулисная», жизнь не мешала мне стать ведущим актером и переиграть множество главных ролей. Жизнь была сплошным праздником — водились деньги, игрались роли. Вскоре в Питере я на улице случайно познакомился с девушкой. Позже она стала моей женой и переехала ко мне в Москву. Жили мы хорошо, в полном согласии, правда, недолго — ровно год.
В то время у меня появился новый знакомый по прозвищу Сказочник, который профессионально занимался валютными операциями. Как-то мы со Слоном что-то ему продали, а он расплатился с нами частично деньгами и чуть-чуть золотыми червонцами. Эта мелкая, по нынешним временам копеечная, сделка обернулась для меня большой бедой.
В одно прекрасное утро ко мне домой нагрянули с обыском. Человек двадцать людей в штатском перевернули вверх дном всю квартиру и нашли сумасшедшую ценность — две золотые монеты. Но этого оказалось достаточно, чтобы увезти меня на Лубянку — дело было в ведении КГБ.
На допросе я быстро смекнул, что Сказочник засыпался на серьезной — иначе им не занялась бы Лубянка — валютной операции, его взяли, он дает показания и сдал меня. Следователь хотел получить от меня показания на Сказочника и, понимая мою роль мелкой сошки, сказал: «Колись, Долинский. Лучше проходить по делу хорошим свидетелем, чем плохим подсудимым». Колоться я не стал, твердо стоя на том, что проклятые золотые червонцы остались мне от бабушки. Однако перепугался основательно и, когда меня, ничего не добившись, отпустили, прямо с Лубянки помчался к своему двоюродному брату Мише Вишневскому — мужику тертому, прошедшему огонь, воду и медные трубы. Мишаня одобрил мое поведение на допросе, но успокаивать меня не стал: «Дело серьезное, от тебя так просто не отвяжутся. Главное — ничего на себя не брать, «да» успеешь сказать на суде. Не видел, не помню, не знаю…»
Прошел месяц, меня не трогали, и я стал понемногу успокаиваться. И зря. Однажды я вышел из дому за сигаретами и не вернулся. На улице меня ждали — запихнули в «Волгу» и увезли в Лефортовский следственный изолятор. Безутешная супруга повела себя отнюдь не как жена декабриста. Она тут же меня бросила, выписав из квартиры и распродав все мои личные вещи. Бог ей судья.
Мои университеты
В моей стране, где десятки миллионов людей побывали за решеткой и колючкой, где издревле на слуху поговорка «От сумы и от тюрьмы не зарекайся», где тюремная баллада — едва ли не самый популярный песенный жанр, отсидеть срок по экономической статье никакой не позор, а обычное дело. Вот я и не стыжусь своих тюремных и лагерных лет, а, наоборот, охотно о них рассказываю, порой и с эстрады — когда меня об этом просят зрители и слушатели.
Собственно, и кичиться этими годами нет никаких оснований. Просто это часть моей жизни, долгий ее эпизод, который сказался на моем характере, моем понимании людей и их взаимоотношений, который, как всякий жизненный опыт, многому меня научил, заставил многое переосмыслить. Да чего там, любой прошедший такую школу знает это сам, а тому, кто ее не прошел, полезно хотя бы пройти курс по чужим конспектам. От тюрьмы и от сумы не зарекайся.
А свой курс я записал еще в лагере, вечерами после десятичасовой работы в цеховой инструменталке, преодолевая усталость и лень. Заставлял меня писать мой добрый лагерный приятель, на самом деле добрый и чистый человек Саша Шешуков. Два слова о нем. Еще совсем мальчишкой он по оговору одной многоопытной в любовных делах девицы был осужден за попытку изнасилования. В лагере насильников не любят и не упускают случая их «опустить». Когда с Сашей попытались сделать это, он отбился тяжеленной кувалдой и получил еще один срок за попытку убийства. Чтобы повысить свой авторитет среди зеков и тем самым избежать повторения покушений на свою мужскую честь, он совершил еще один отчаянный поступок — бросился на колючую проволоку, имитируя побег. И получил еще один срок за попытку побега. Таким образом, на самом деле ничего криминального в своей жизни Саша не совершал, а все его преступления описывались юридическим термином «через попытку». По этому поводу один лагерный начальник шутил: «Вот, Шешуков, откинешься и непременно сразу же кого-нибудь трахни, потом убей и убеги. А то, получается, зря сидел».
Так вот, Саша заставлял меня писать. И я прилежно писал свои мемуары. Как говорят, ни дня без строчки. А потом через расконвоированных, которые тоже работали в инструменталке, я переправил свои записки на волю. Их получил по почте мой друг Чапа и не придумал ничего лучшего, чем передать их маме. Она прочитала, после чего у нее случился серьезный сердечный приступ.
Предлагая свои почти не правленные лагерные записки вниманию читателей, я надеюсь, что они не вызовут таких тяжелых медицинских последствий. И приношу свои извинения за встречающиеся в тексте вульгарные, а то и нецензурные словечки.
Все, полный писец.
Последняя и единственная надежда рухнула, как карточный домик. Главный врач — эксперт Института Сербского, первая психиатрическая страны, академик Лунц вынес вердикт:
«.. по составу преступления — вменяем».
Десять месяцев я шел к этому дню. Бессонные ночи, вскрытая вена, порезанная шкура на горле, разбитая об угол кафельной стены башка, карцер — все напрасно: по составу преступления вменяем, может предстать перед судом. Ну, кое-какие отклонения есть — психопатия с явлениями декомпенсации. Так кто сейчас не психопат?
После того как 10 месяцев назад за мной захлопнулись ворота Лефортовской тюрьмы, это был у меня второй момент полного отчаяния. С первых дней неволи я твердо решил: так просто я вам не дамся. За что, гады? Я никого не убил, не обманул, не обокрал. «Нарушение правил о валютных операциях». И за это разбивать всю жизнь, отрывать от дома, обрекать на позор, губить лучшие годы, лишать самой большой страсти — театра? Не дамся, *censored*! Следователь в «задушевных» беседах утешает: «Да не психуй ты! Больше восьмеры не дадут. Мы ж не менты, мы КГБ, мы в четком контакте и с прокуратурой, и с судом работаем. Глядишь, лет через шесть мы еще с тобой на воле водочки выпьем». А я б с тобой, мясник, только серной кислоты выпить не побрезговал.
«Не дамся!» — говорил я себе все эти месяцы. Правды не добьешься, убежать нельзя — это тебе не царский каземат, значит, надо «гнать», то бишь «косить на дурака», то бишь добиться признания душевнобольным. Но что я знал о психиатрии? Ни хрена. Дурак — это у которого слюна капает, да папу с мамой путает, да еще с собой все покончить хочет. Вот последнее мне, пожалуй, подойдет. Буду с собой кончать, пока либо дураком не признают, либо пока не покончу. Лучше, конечно, первое.
Первую неделю в «Лефортове» я отсидел в одиночке. Следователи попугать меня больно хотели, уж очень дерзко я с ними на допросах разговаривал, вот и попросили сунуть меня на недельку прямо с воли да в одиночку. Хрен вам, граждане следователи, там-то в одиночестве я свой коварный план и задумал. Кстати, в этой одиночке, это я уже позже узнал, в камере № 13, провел свою последнюю ночь перед расстрелом Пеньковский. Может, помните, шпион такой был, формулу нашего ракетного топлива американцам выдал. Но он хоть формулу выдал, а я, кроме аш-два-о, ни одной формулы не знаю, да и эту никому не выдал. Так вот, после одиночки перевели меня в общую камеру. По тем делам — большое послабление. И там я времени зря терять не стал. Через час примерно пришел к нам в камеру (кроме меня, там был еще один человек) заместитель начальника изолятора по политико — воспитательной работе майор Степанов и велел изучить висевшие на стене правила содержания в изоляторе. Я честно прочел эту лабуду и на голубом глазу сказал ему, что меня все устраивает, кроме пункта, гласящего, что отбой производится в 22.00.
