— Это еще почему? — слегка удивился майор.
— А потому! — ответил я в несколько конфликтном тоне. — Я к отбою приезжать не успею.
— Куда? Куда не успеешь? — недоумевал майор.
— «Куда-куда»! К вам в тюрьму. «Будьте счастливы» заканчивается в полдесятого, это я добраться успею, а «Насреддин», дай бог, в двадцать два пятнадцать. Даже если вы машину за мной пришлете, я раньше одиннадцати никак не лягу.
Майор кашлянул, внимательно посмотрел мне в глаза и после паузы сказал:
— Ну это, Долинский, значит, вопрос такой, это ты со следователем решай. — И быстренько дернул из камеры.
Это был первый пробный камешек. В следующие дни я неоднократно предлагал администрации тюрьмы свои услуги: ходить по камерам и давать перед заключенными шефские концерты, — уверяя, что, помимо необходимого тренинга для меня, это будет производить благодатный эффект на оступившихся людей, временно находящихся в следственном изоляторе. У меня ведь исключительно идейно выдержанный репертуар, состоящий из «Песни о Соколе» Горького и «Жди меня» Симонова.
После нескольких подобных предложений внимание ко мне со стороны администрации явно повысилось. Общаться со мной начали не иначе как со слегка недоразвитым ребенком. Надо было двигаться дальше. И вот первый банный день. После бани в камеру давали ножницы с затупленными концами — для стрижки ногтей. Такого подарка я, честно говоря, не ожидал. Ох, недосмотрели вы, граждане надзиратели. Мой сосед подстриг ногти и, разморенный, плюхнулся отдыхать на койку. (Лефортово — тюрьма образцовая, там не нары, а койки с пружинными матрацами.) Настал мой черед.
Не буду травмировать ваше воображение подробностями, но за несколько минут мне удалось, расковыряв кожу на запястье, вскрыть вену. Главная трудность была в том, чтобы не вырубиться раньше времени. Я сдюжил и только после того, как залитыми холодным потом глазами увидел брызнувший из вскрытой вены фонтанчик крови, потерял сознание. Откуда-то из дальнего далека я слышал крики, клацанье запоров и хлопанье дверей, мне давали нашатырь, куда-то тащили под руки, обрабатывали рану, хлестали по щекам. Затем я помню холодные злые глазки нашей врачихи Эльзы Кох, так любовно звали ее в тюрьме, и ее злобное шипение: «У нас это не пролезет, мы и не таких ломали. Хоть сто раз зашьем, инвалидом сделаем, а сдохнуть не дадим, для меня это раз плюнуть».
Врешь, врешь, тетенька, по твоей роже воспаленной, по красным нервным пятнам на ней вижу, что занервничала ты, веришь и моим соплям-слезам, по морде моей размазанным, и моим всхлипам: «Мамочке передайте, что я ее больше всех моих жен любил», — веришь, что дефективный перед тобой, что много ты еще со мной неприятностей хлебнешь.
Когда меня вновь водворили в камеру, мой сосед Николай Николаевич, сидевший под следствием уже два с половиной года и перенесший здесь инфаркт, отнесся к происшедшему с пониманием, вопросов задавать не стал, сочувствовать тоже. Человек делает так, а не иначе, значит, так ему надо. Это диктует тюремная этика. По какой статье? Да давно ли с воли? А других вопросов не задают. Надо человеку поделиться — новичок в порыве откровенности говорить начинает о своем деле, советоваться, то еще и остановят: «Ты, браток, про жизнь давай, а о своем деле ты следователю рассказывай, с адвокатом советуйся. А то наговоришь мне, а потом тебе следователь что-нибудь в масть скажет, ты и вспомнишь, что об этом мне рассказывал. А мне лишние разборки не нужны. У меня своих делов хватает». В другой раз Николай Николаевич видел, как я вынутой из супа и высушенной рыбьей костью повторно ковыряю себе вену, но и слова мне не сказал, не позвал вертухая, а отвернулся к стенке и сделал вид, что спит. Спасибо ему за это. По веселым и хитрым глазам его я знал: многое он понимает, одобряет, что не тупым бараном я здесь сижу, а пытаюсь барахтаться, а как — это уж мое дело. Спасибо. За теплоту, за как-то отданный мне больший кусок хлеба — спасибо!
Ох и дуранули же здесь Николая Николаевича! Работая мастером на алмазной фабрике, он насобачился «наращивать» бриллианты алмазной пылью. Сперва он выкроил себе малюсенький камешек, потом побольше, потом еще и еще. В общем, набрал 108 брюликов не менее чем по полкарата каждый. Камней много, а денег нет. Вот и решил он загнать один из них. Покупателя, отъезжавшего на свою доисторическую родину еврея, на таможне сцапали. Он и сдал Николая Николаевича. Повязал его Комитет и справедливо решил, что у него еще есть камни в загашнике.
Долго держался Николай Николаевич, почти девять месяцев, еще чуть-чуть, и отвязались бы от него, судили бы за хищение и продажу одного камня. Да вот как-то на очередном допросе в кабинете следователя стали сновать неизвестные люди. Принесли какой-то аппарат. Не обращая на Николая Николаевича внимания, стали переговариваться со следователем: все фартуки брать или трех хватит, увозить Анну Ивановну из квартиры или и при ней можно? Занервничал тут Николай Николаевич, ведь Анной Ивановной звали его жену. Спросил, что за фартуки. Следователь как бы между прочим бросил — свинцовые. Еще больше занервничал Николай Николаевич — на что они? И следователь, исключительно из доброго к нему отношения, рассказал, что этот скромный аппарат предназначен для обнаружения бриллиантов радиоактивным излучением. Аппарат новый, только — только закуплен в Японии, но уже прекрасно себя зарекомендовал. Сейчас специальная оперативная группа выезжает с этой хреновиной к нему домой. И по-дружески посоветовал Николаю Николаевичу оформить добровольную выдачу камней, а то поздно будет: если сами найдут, пойдет под вышку. Тут — то и сломался мой Николай Николаевич, решил сдать брюлики. Попросил только, чтобы его взяли с собой при выезде оперативной группы в его квартиру. Расчет его был прост: вывоз подследственного из изолятора наверняка фиксируется в тюремных документах, значит, есть гарантия, что изъятие будет оформлено как добровольная выдача. Да и жену с дочкой хоть одним глазком увидит после восьми месяцев разлуки. «Конечно! — согласился следователь. — Что ж мы, не люди? Сейчас у нас обед, мы быстро перекусим, а вы пока планчик, где они спрятаны, набросайте, мы его в деле к акту о добровольной выдаче и приложим». Набросал Николай Николаевич планчик и с легким сердцем отправился в камеру обедать.
Когда через пару часов его, приодетого, причесанного, взволнованного от предвкушения встречи с близкими, снова привели в тот же кабинет, пробирка с бриллиантами, изъятая из кирпича, которым была облицована ванна, лежала перед следователем. «Мы вас, Николай Николаевич, решили не утруждать, сами съездили». — «А как же добровольная выдача?» — «Ну какая ж она добровольная, мы нашли, а не вы показали». И не поспоришь. Тут-то у Николая Николаевича и случился инфаркт…
Вот с такими противниками мне и пришлось схлестнуться.
После первого вскрытия вен из нашей камеры убрали все металлические предметы, а миски, ложки и кружки выдавали только на время еды, когда в глазке маячил бдительный глаз вертухая. Вот и пришлось мне во второй своей попытке суицида воспользоваться рыбьей костью. Получилось не так эффектно, как в первый раз, но опять кровь, суматоха, врач. В общем, устроил я им новое ЧП, отдохнуть не дал.
