После моей второй попытки следователи Мочалов и Седов на допросах обрабатывали меня дуэтом. Мочалов, лихой старик, громила с чапаевскими усами, одетый в форму с иголочки, грохотал кулаками по столу и орал, что он за эти фокусы устроит мне срок на полную катушку, что статья у меня расстрельная, что таких, как я, он в пятидесятом топил целыми баржами. А он и не таких ломал. (Как же они любят эту фразу! Ой, боюсь, боюсь, гражданин майор.) Вот именно, не таких. Седов же, добрый, как сама доброта, лысый, маленький, в засаленном, поношенном костюмчике, останавливал «плохого» следователя: «Ну что ты, Петрович, парнишку пугаешь, он же хороший, просто кто-то его еще на воле научил так себя вести».
(Вот это ты, гад, в самую точку попал. Спасибо тебе, Мишаня, что верно учил: никогда не колись, «да» успеешь сказать и на суде, им только «не видел», «не помню» и «не знаю», а лучше вообще молчать.)
«Ты, Вова, запомни, — продолжал добрый дядя Седов. — Мы тебе и следователи, и адвокаты, и прокуроры, и суд. Сколько скажем, столько и дадут. А тебе много давать за что? Ты же не преступник, ты просто дурачок. Рассказал бы нам все на воле, мы б тебя и не брали. Лучше быть хорошим свидетелем, чем плохим подсудимым. А ты упрямый. Вот под танк и попал. Мы ж КГБ, мы танк, вовремя не отскочил — переехали. Давай дружить. Срок, конечно, ты получишь, но статья, она ж резиновая: можно пять, а можно и пятнадцать». Мощный удар кулака о стол — вступает Мочалов: «Какие пять лет?! Он таких делов навертел да ведет себя так нагло, что я его, мы его…» Седов перебивает: «Ну что ты, Петрович! Он же паренек хороший. Просто глупый. Кто же тебе, Вова, отсюда через дурдом уйти даст, ты нам здоровый нужен. Нам твои показания нужны. Ты иди к себе, подумай. У тебя сокамерник-то хороший? Не утомляет? Думай, Вова, думай».
А чего думать, граждане начальники? Мы же с моим другом Ленькой Слоном так дурочек обрабатывали неподатливых: один плохой, другой хороший. Ленька делал страшную рожу и шипел: «Вы все равно от меня нетронутыми не уйдете, да я вас счас.» А я тихо и вкрадчиво увещевал его: «Перестань, Леонид, как тебе не стыдно. Хамло ты и больше никто. Может, девушки просто стесняются так сразу, не все ж такие распущенные, как твоя бывшая жена, из-за которой ты такой злой стал. Может, девушки еще сами не разобрались, что уже нас хотят. Нельзя же так, Леня. Иди, Любочка, сюда, я тебя ему не отдам. Иди, чего я тебе расскажу.»
И шла Любочка, и давала Верочка. Так что ваш приемчик, граждане полковники, мне давно известен.
Прекрасно знал гражданин следователь Седов, что не утомляет меня мой сокамерник, понимал, что молчанием своим Николай Николаевич помогает мне гнуть свое. Потому и сделали так, что однажды, вернувшись в камеру после допроса, я не застал своего сокамерника — на его койке сидел здоровенный тридцатилетний парень с хорошей белозубой улыбкой. Как кусочек сердца оторвали у меня. Нет больше рядом бородатого Никника. Господи, сколько за пять лет потом приводили и уводили, а этот запомнился особенно. Наверное, потому, что первый.
Серега, так звали нового сокамерника, оказался не в пример старому крайне разговорчивым. В первый же день он сообщил, что сидеть ему не впервой, а потом стал довольно путано рассказывать историю последней посадки. Его дружок по прошлой отсидке приехал откуда-то с прииска и оставил у него двенадцать килограмммов шлиха — золотого песка, а сам поехал отдыхать на юг, где его убили в пьяной драке. Серега отсыпал сто граммов шлиха, остальное заховал так, что ни один хрен не найдет, а отсыпанное попытался продать, но нарвался на ментов. Вот и сел. Ничего, больше пятеры не дадут, зато года через четыре выйдет на волю, а у него в загашнике чуток без малого двенадцать кило шлиха.
Зачем он мне все это рассказывает, поинтересовался я. Устал, говорит, держать в себе — почему бы не рассказать корешку, которому он безгранично верит? Я попросил его об одном: не рассказывать мне, где он прячет свое золотишко. Он пошел мне навстречу и свой клад открывать не стал.
Господи, за кого меня держат граждане следователи?! Подсунуть мне такого фуфлового стукача — это надо додуматься! Я стал ждать, когда же Серега попытается меня колоть. Но шли дни, а он и не думал у меня ничего выспрашивать, наоборот, очень скрашивал мою жизнь веселыми рассказами о бабах, о своем первом сроке по малолетке.
Пребывание со мной в одной камере создавало ему некоторые неудобства, поскольку все металлические предметы у нас изымались. Пришлось рассказать Сергею, почему вертухаи так поступают, при этом я добавил, что у меня и сейчас бывают минуты, когда не хочется жить. Опытный сокамерник подмигнул мне и сказал: «А вот это не советую — пойдешь на вечную койку в дурдом. Лучше свой червонец отмотать, чем вечная койка, там за пару лет насмерть заколют». Честно сказать, он нарушил мое душевное равновесие, хотя я по-прежнему не сомневался в правильности избранного мной пути.
Серега получал большие и хорошие передачи, а никак не положенные пять кило в месяц. Он объяснял это тем, что мать специально высылает продукты из другого города по почте, а не приносит в изолятор сама, поэтому-де менты вынуждены ему все отдавать. Ага-ага! Ты говори, Серега, а я буду верить. Тем не менее его обильные харчи меня вполне устраивали: питались мы, естественно, вместе.
Как-то раз, когда Сергей был на допросе, в камеру заглянул корпусной. Жирный старшина воровато вынул из кармана три плавленых сырка «Дружба», положил мне на койку и стыдливо попросил: «Долинский! Ты, это, если еще кончать будешь, давай не в мою смену. Мне до пенсии четыре месяца, а нас за это… сам знаешь. Договорились?! Ну вот и ладушки».
Серега вернулся мрачный: следователь взялся за него круто, на допросе присутствовал прокурор, что теперь делать — колоться или нет? Добрых три дня он делился со мной своими сомнениями, спрашивал совета. Я уже путался, где он врет, где говорит правду. Впрочем, мне было не до него. Надо было дальше гнуть свою линию.
Еще через день я вышел на прогулку в тапочках на босу ногу. Была ранняя весна, еще подмораживало. В прогулочном дворике я снял тапки, аккуратно поставил их в уголок и принялся ходить по снежной наледи босиком. Серега остановился и изумленно сказал: «Ты чего, вправду сбрендил, простудишься». — «Отвали», — процедил я, продолжая ходить по кругу как ни в чем не бывало. Он сел на скамейку и некоторое время молча смотрел, как я накручиваю круги, потом не выдержал: «Ну ты чего, в натуре, кончай! Я мента позову!» Я никак не реагировал, тогда Серега, выждав минуту, задрал голову и крикнул прогуливающемуся наверху по помосту прапорщику: «Эй, старшой, глянь! Он босой ходит!» Я не реагировал. Прапорщик посмотрел вниз и исчез из виду. Через минуту дверь открылась и меня выдернули из дворика в коридор. Передо мной стояли два прапора: «Ты чего кровь пьешь? Чего разулся?» Я застенчиво улыбнулся: «Ничего, ничего, ребята! Мне не холодно. Просто мне еще долго предстоит бороться за свою свободу. Дух-то у меня крепкий, а вот здоровье я решил закалять». Ни слова не сказав, они увели меня в камеру. Где — то через час пришел дежурный офицер и предъявил постановление начальника изолятора Петренко о водворении меня в карцер на десять суток.
Снова неизвестность. Я знал, что карцер — тюрьма в тюрьме, что это очень тяжко. Выдержу, не сломаюсь? И все же моя берет — я снова привлек к себе внимание, маленькая, трудная, но все-таки победа. Что дальше?
