Два прапора ведут меня по длинному коридору, затем вниз по лестнице, еще один поворот — передо мной облицованный кафелем острый выступ стены. Эх, была не была! Два резких шага вперед, и я с размаху бьюсь темечком о камень.
Когда я очнулся, надо мной стояла Эльза Кох, хлестала по щекам и приговаривала: «Ну, *сешогеб*нок! Ну-ка открывай глаза!» И, уже обращаясь к прапорщикам, корпусному и дежурному офицеру: «Это он не от удара, это он от страха сознание потерял!» Она о чем-то пошепталась с дежурным офицером, и тот ушел. Когда Эльза Кох обработала мою рассеченную башку, он вернулся и поверх пластыря напялил мне на голову голенищем вниз, по самый нос, огромный валенок. Меня приподняли, завели руки за спину и защелкнули наручники. Затем дежурный офицер с силой резко ударил по цепочке, скрепляющей баслеты, и шипы глубоко впились мне в запястья. Я заорал от боли, страха, беспомощности. Но и в этот момент как бы видел себя со стороны. Громче надо кричать, поистеричнее — как натуральный сумасшедший. Я бросился на пол и, срывая связки, стал издавать душераздирающие вопли, при этом вполне расчетливо прикусил изнутри губу и с силой ударился подбородком в грудь, так что зубы клацнули. «Сейчас я их доконаю», — думал я, разбрызгивая по коридору кровавую слюну.
Как бы не так. Два прапора подхватили меня под руки — ну и здоровые псы, по виду не скажешь, — орущего, извивающегося проволокли по лестнице, по коридору и мощным поджопником водворили в карцер.
Я валялся на мокром холодном полу и тихо скулил. Башка раскалывалась под туго стягивающим ее валенком, в руках пульсировала боль от шипастых наручников.
«А кто тебе сказал, мое солнце, — разговаривал я сам с собой, — что путь будет легким? Подожди, это еще цветочки. Что, тебе так уж плохо? Так уж больно, что жить нельзя? Ерунда. Потерпи, через час-другой наручники снимут. Никуда эти *censored* не денутся. Они и сейчас наверняка наблюдают за тобой. Ну будь мужиком, может, ты сейчас вырываешь у них свою свободу. И запоминай, запоминай все — это тебе еще пригодится. Это твой актив. Смотри на себя со стороны. Как бы повел себя душевнобольной? Наверное, скуля, заполз бы в угол, постарался сжаться, спрятаться от всего мира». Так я и сделал. «А теперь замри, пусть даже не чувствуют твоего дыхания. Пусть подумают: а вдруг сдох? Если я прав, через несколько минут откроется дверь и они проверят, жив ли». Минута, другая, третья. Неужели я ошибся? Нет. Резко открылась дверь, вошел корпусной. Нагнулся и приподнял мою голову.
Я представляю зрелище, которое он увидел. Чего-чего, а кровавых соплей было предостаточно. Они с прапором усадили меня на пол, прислонили к стене, корпусной отомкнул наручники. Стащили с головы валенок, какой-то тряпкой отерли лицо. Дали напиться воды из кружки. «Ну ты чего? Ты не бузи, и мы с тобой по-человечески будем. Ты ж нас сам вынуждаешь». Вынуждаю, ребятки, вынуждаю, уж вы меня простите, я в свою игру играю, вы в свою. А вслух: «Товарищ начальник, у вас, наверное, тоже мама есть. Вы моей позвоните, скажите, что я ее больше всех жен любил».
Корпусной повернулся к прапору: «Он и впрямь стебанутый! — И громче уже мне сказал: — Я позвоню, прямо сейчас пойду и позвоню. Только ты не бузи. На сигаретку». Слова, обращенные к прапору, — ерунда. Важны поступки. Он дал мне в карцере сигарету — это уже что-то, так мент может пожалеть только дурака. Махонькая, но еще одна победка.
Ох и классное же это средство для похудания — карцер! Один день — кашка да баланда, супчик жиденький, но питательный, будешь худенький, но сознательный. А следующий разгрузочный: кипяточек да черняшка. И больше, больше двигаться. Для этого посреди карцера вцементированная труба, а на ней скошенное градусов под двадцать сиденье, это чтобы во время приема пищи к нему задом притулиться, а так посидеть невозможно. Нары только на ночь опускаются. Так что двигайся, двигайся по шестнадцать часов в сутки. Можно, конечно, и на пол присесть, да он мокровато — влажноватый. Да и температурка в подвале, прямо скажем, не южная. А чтоб было легче двигаться, тебя в тоненький хлопчатобумажный костюмчик переодевают.
Увлекательнейшую спортивную игру я себе придумал, баскетбол по-лефортовски. На стенке заприметил облупившуюся штукатурку, скатал из черняшки шарик и часами кидал его в эту метку. Достиг потрясающих результатов. Затем ходьба: двадцать кругов в одну сторону, двадцать в другую. На ходу бубнил все свои сыгранные роли, все-все стихи, что успел заучить. Из закромов памяти вылезало столько всякого, что сам удивлялся емкости этого хранилища. Такое количество запомнившегося, что я понятия не имею, как там все это помещалось. Так проходили дни. Когда же наконец на ночь опускали нары, я, до предела вымотанный ходьбой, бросался на них и мгновенно засыпал. Минут через пятнадцать меня будил страшный колотун. Я вскакивал и принимался судорожно скакать и бегать по карцеру. Немного согревшись, снова засыпал, а через полчаса все повторялось. И так десять — пятнадцать раз за ночь. А в шесть утра подъем, нары пристегиваются к стене, и все по новой.
Пять суток я кое-как продержался, а вот последующие двое помню довольно смутно. Не заботясь о радикулите, я сидел в углу карцера на ледяном полу и по-идиотски улыбался: прямо передо мной на противоположной стене шли смешные мультики. Я понимал, что карцер вряд ли кинофицирован и это, по всей видимости, галлюцинация, но, с другой стороны, какие могут быть глюки, когда я отчетливо вижу забавных человечков и даже слышу их писклявые голоса.
В таком трогательном состоянии и застал меня дежурный офицер, принесший мне постановление начальника изолятора о помиловании в честь праздника 8 Марта. Итак, отсидел я семь суток вместо десяти положенных. А дальше я был удостоен огромной по лефортовским меркам чести — беседы с начальником изолятора полковником Петренко. Человек-легенда, гордость тюрьмы. Именно он вел дело Файбышенко и Рокотова, двух молодых парней, которые впервые в стране всерьез сыграли на разнице в официальном и черном курсах рубля и доллара. На той самой спекуляции, которой занималось многие годы наше социалистическое государство, они заработали немалые деньги. Взять-то их взяли, да вот статья, по которой их могли судить, предусматривала смехотворно малые по советским понятиям сроки. Так дело не пойдет, решили самые высокие инстанции. И статью подкорректировали: по ней теперь можно было дать от пяти до пятнадцати лет, а то и вышку. Но ребята совершили преступление до изменения статьи, а закон обратной силы не имеет. У них за бугром не имеет, а у нас — как пожелаем. И пожелали. Выполняя пожелания трудящихся, Верховный Совет решает придать закону, конечно, в порядке исключения, обратную силу. Файбышенко и Рокотова благополучно шлепнули, за это наша страна была исключена из всех международных юридических организаций. Ну и что? Большие дела!
Так вот, в кабинет этого самого Петренко и ввели меня, еле стоящего на ногах. Кабинет, надо сказать, хороший — просторный, богато обставленный. Не сравнить с карцером, да что там карцер, даже лучше камеры. И идет мне навстречу среднего роста, подтянутый голубоглазый седой красавец — полковник. Усаживает меня в полукресло. Просит чай для меня принести, да покрепче, да погорячей, да послаще. И вот пьем мы с ним вдвоем чай, доброжелательно смотрим друг на друга, улыбаемся — словно два дружка закадычных после долгой разлуки. Первым молчание нарушил я: «Спасибо вам, гражданин полковник, что в честь 8 Марта меня помиловали, спасибо!» Больше слов у меня нет, пускаю скупую мужскую слезу и сразу перехожу на коровий рев. Петренко брезгливо похлопывает меня по плечу: «Ну! Ну! Успокойтесь! Вы же мужчина. Надо уметь себя в руках держать». Еще минуту я истерически всхлипываю, размазываю сопли по неделю не бритому лицу со следами запекшейся крови и замолкаю. Блаженно улыбаюсь, преданно смотрю в полковничьи глаза. Беседа, явно срежиссированная моими следователями, начинается.
