При всей скудости лагерного рациона бывали у меня здесь и гастрономические праздники.
Расскажу об одном из них.
В зону к нам привозили отходы с мясокомбината, в основном кости, но попадались и обрезки — отсюда и мясные волоконца в картошке, и микроскопическая мясная составляющая в праздничных котлетах. А изредка привозили бычьи хвосты. Тогда я, конечно, не знал, что во Франции из них готовят особые блюда, ради которых люди специально приезжают в рестораны, где подают знаменитую похлебку из бычьих хвостов и нежнейшее мясо из этой части.
В зоне у меня был кент Володька Шумилов. Замечу попутно, что словечко «кент» не имеет ни малейшего отношения ни к английскому графству, ни к сигаретам — это лагерный синоним слова «приятель». У него была кликуха Кайфуша. Володька кайфовал от всего, точнее бы сказать — от жизни. Вспомнит о бабах на воле — рот до ушей, прихлебывает чаек — чмокает от удовольствия, видит, как один другому морду бьет, — остановится полюбоваться. В общем, Кайфуша, и этим все сказано.
Особенно кайфовал он от меня: его кент — не кто-нибудь, а артист из самого «Кабачка». В те редкие дни, когда на кухню привозили бычьи хвосты, Кайфуша давал мне «маяк» — приходи в семь вечера в столовку. Я заходил с черного хода, и Кайфуша выносил мне пятилитровый котелок с еще теплым жирным бульоном, в котором плавали облепленные нежным мясом позвонки бычьих хвостов. Боже, какой это был кайф — обсасывать позвонки, запивать их горяченьким бульончиком, в который для густоты загодя было накрошено немного хлебушка…
Ваш покорный слуга не был бы самим собой, если бы даже в зоне не придумал себе приключение, причем романтическое, любовное, но все-таки тоже с некоторым гастрономическим оттенком. Не стану рассказывать подробности и называть имя своей пассии. Она была учительницей в лагерной школе, замужняя, мать двоих детей, на несколько лет старше меня, а мне тогда уже стукнуло тридцать два.
Меня потянуло к ней естественное обстоятельство: как-никак больше двух лет без женщин. Ее ко мне, не обольщаюсь, — флер столичного актера, оказавшегося в неволе любимца толпы. Мы встречались у меня в библиотеке и, как говорится, предавались любви. А еще она, недурная кулинарка, приносила мне из дома пироги с маком, роскошные кулебяки, шикарное рассыпчатое печенье. Как все это напоминало мне о домашнем уюте! И я очень благодарен этой женщине!
Мы оба рисковали, и в конце концов на нас донесли. Замначальника по режиму вызвал меня к себе и сказал: «Еще раз узнаю — все твои мужские дела отрежу и собакам выкину». Думаю, свою угрозу он вполне мог привести в исполнение, и помощники бы нашлись — ее муж тоже работал в администрации колонии.
Больше она ко мне не приходила. Потом начались летние каникулы, учительница в зоне не появлялась, и мы два месяца не виделись. А когда наконец встретились, она прошептала: «Я по тебе скучаю». — «Я тоже, как и ты», — ответил я. И написал для нее неумелые строки, которые тогда мне ужасно нравились. Ей тоже.
Бывает зависть черная,
Бывает зависть белая,
Бывает чувство робкое,
Бывает чувство смелое.
Бывает много сказано,
Но к сердцу не пробиться,
А взгляд, случайно брошенный, —
Как целая страница.
Стучало сердце бешено,
Слова как день просты…
«Я по тебе скучаю!»
«Я тоже, как и ты!»
Вот такая вот история с любовью и пирогами. И еще одна любовно-гастрономическая история, которая стряслась со мной несколько позже первой. Я ее записал лет пятнадцать назад и, будучи в Америке, по просьбе друзей опубликовал в русскоязычной газете. Привожу этот текст, ничего в нем не меняя.
Середина зимы. Пятьдесят гавриков с «усилка» (колония усиленного режима) откинулись с зоны.
То есть не совсем откинулись, а переведены на вольную колонию-поселение. Не прав был наш начальник спецчасти: «Тебе, Долинский, до звонка не пробздеться. Это ж подумать, какими делами ворочал: скупил у неизвестного гражданина итальянской национальности сто тысяч лир». Но мудрые судьи на зоне, решавшие вопрос о нашей отправке в колонию-поселение, разобрались, что сумма меньшая, чем сто долларов США, не до конца подорвала валютную мощь нашего государства, и сочли возможным по двум третям отсиженного срока смягчить мне режим. Спасибо вам, граждане судьи! Я оправдываю ваше высокое доверие!
Первая в Советском Союзе сельскохозяйственная колония-поселение встретила нас настороженно. Пятьдесят здоровых, в основном молодых, голодных во всех смыслах мужиков были вполне конкурентоспособны в борьбе за выживание в этой небольшой деревеньке Желдыбино Верхошижемского района Кировской области. И наш новый «хозяин» майор с незамысловатой русской фамилией Абрамович Иван Иванович (ей-ей, не шучу), похоже, понимал это. Потому и распорядился поставить наше обиталище — БАМ — Барак Адиноких Мужчин — в отдалении от жилищ законопослушных граждан, то бишь за пару километров от деревеньки. Выстроил нас гражданин майор Абрамович Иван Иванович, кисло посмотрел в нашу сторону и скучно заявил о своей уверенности в том, что половина из нас вскорости благополучно вернется обратно в зону, так как работать мы конечно же не будем, будем мы жрать ханку, употреблять местных изголодавшихся баб, за что и будут ходить на нас с дубьем их тоже немало пьющие мужики. Но «вольняшка» всегда прав. И будем мы уходить в побеги, кто совсем, а кто в соседнюю деревню за самогонкой, что для него соответственно одно и то же. На наши слабые возражения он не ответил, а грустно и брезгливо посмотрел на нас и, сгорбленный и печальный, медленно пошел в сторону деревни Желдыбино Верхошижемского района Кировской области. Передал он нас в распоряжение трех прапоров и местного участкового Васьки. Те благополучно рассказали нам режим содержания и развели по камерам. простите, по комнатам. Итак, сбор завтра в шесть утра у правления колхоза.
Первый раз за четыре года без вертухая, без ходьбы строем. В кармане триста шестьдесят целковых. Жри в столовке с пуза хошь тефтели, хошь компот. Курева завались, а главное — можно позвонить в Москву, мамке. Господи! Да вот же оно, счастье!
Утром на разводе нас стали распределять на работу. Когда очередь дошла до меня, на вопрос: «Кем работал на воле?» — я ответил: «Артистом». «Ну, это ясно, — сказал замдиректора совхоза, — вы все здесь артисты. А работал-то кем?» — «Артистом», — повторил я. «Ты мне здесь не выступай, я тебя человечьим языком спрашиваю: кем на воле был?» После упоминания о «Кабачке — Тринадцать стульев”», где я ваял незабвенный образ пана Пепичека, он долго вглядывался в мое сильно изменившееся за эти годы лицо, затем хлопнул себя по тугим ляжкам, расплылся до ушей и крикнул: «Марь Пална, Степаныч, Розка, Любка! Бежите сюда! Гляньте! Артист с “Кабачка”. Вот те раз! Живой! Ну не могу, братцы! Ты, артист, погодь, я развод закончу, потолкуем. Ну, каких чудес не бывает!»
После развода я пару часов ублажал местную сельскую элиту: директора, агронома, главного бухгалтера и жену участкового Васьки, завклубом Любочку рассказами об интимной жизни персонажей нашего сериала. Уж больно интересно им было. Все они перетрахались друг с дружкой или только по сценическим парам? Сколько платят и куда ж они такую прорву денег девают? Я не жалел красок, но был корректен, держался скромно. На вопрос о том, как же я дошел до жизни такой, я грустно и многозначительно улыбнулся и сказал: «Наивный был, в настоящую любовь верил». Какая связь между моей наивностью и восемьдесят восьмой статьей УК РСФСР, я пояснять не стал. Любочка, которая сразу положила на меня глаз, сказала, обращаясь в никуда: «А в клубе истопника нет. Вона, все руки в занозах. Я уж сто раз говорила, а всем хоть бы хны». Порешили миром обратиться к товарищу Абрамовичу с ходатайством определить меня истопником в клуб. Абрамович ходатайство удовлетворил.
