Любочка, тридцатилетняя дородная женщина, мать троих малолетних детей, порешила так: клуб топить мы будем вместе. А вот новогодний концерт чтобы я сделал один. Любочка подкармливала меня домашней едой и готовила «купчик» — крепкий терпкий чай. Смотрела она на меня такими глазами, что у меня постоянно тянуло низ живота. Затем саданула меня локтем под ребра, кокетливо засмеялась и заговорщически сказала: «А я ведь Ваське своему почти и не изменяла». Низ живота тянуть перестало. Под вечер третьего дня Любочка сдалась окончательно: «Сегодня мой в район едет, дежурить на сутки. Придешь?» И, крепко взяв меня за щеки, поцеловала в губы. «Приду, приду, Любочка, куда я, на хрен, денусь».
Отбой у нас был в 22.00. После этого часа выходить из БАМа запрещалось. Но какие могут быть запреты, когда от желания трясутся ручонки и ноздри щекочет запах свежих Любочкиных волос?
В начале одиннадцатого я соорудил «куклу», сунул ее под одеяло, договорился с Вовкой Одессой, моим дружком еще с зоны, об условном стуке и вылез в окно барака. Стараясь не попасть в лунную дорожку на снегу, я бежал в сторону деревни, в сторону своего счастья, моей любвеобильной Любочки. Сердце билось где-то в горле. Господи, мне казалось, никого никогда я так не любил и не хотел, как ее.
Вот она, заветная изба. Замерзшее окошко. Стучу. Клуб вырвавшегося из дверей пара, и в этом пару вся раскрасневшаяся от готовки и желания моя Люба. Улыбка, поцелуй, и я в маленькой чистой деревенской с русской печкой кухне. «1 олько все по-тихому давай, а то мои спиногрызы в соседней комнате спят, насилу угомонила».
Вкуснее этой хрустящей картошки с салом, этой чекушки водки я не ел и не пил ничего в жизни. Захмелел, разморило меня, и повела меня суженая-ряженая в опочивальню. Разложила постель, распустила волосы, разделась, потянула к себе и… и… и… какой конфуз! Прости, Любочка, не донес я до тебя свою мужскую силу. Все расплескал. Но четыре года без женщины. Ты ж умница, ты ж. «Да ладно тебе. — Любочка нежно погладила меня. — Чего ж ты меня совсем за дуру держишь? Чего ж я, не понимаю, как это у вас, у мужиков, бывает? Ну вот, оскоминку сбил, а дальше чтоб все хорошо было. И успокойся, дурачок». И я успокоился. И уже через полчаса совсем по-другому, с видом победителя, смотрел на ублаженную даму своего сердца.
Я ничего не услышал, но вдруг увидел, как лицо Любочки в свете луны, падающем из — за занавески, застыло, она насторожилась. Я прислушался и уловил звук мотора. Я еще ничего не мог понять, а Любочка резко вскочила и стала быстро собирать мои раскиданные по комнате манатки. «Быстро собирайся! — Она совала мне вещи в руки. — Это аэросани. Васькины».
Свет фар издали полоснул по окну. Она, не включая лампы, подталкивала меня, голого, в чем мать родила, через кухню в дровяницу, что была перед выходом из избы в холодных неотапливаемых сенях. Резко воткнула меня спиной в этот маленький закуток и закрыла дверь. В спину и затылок мне впились торцы дров, нос и живот были прижаты закрытой снаружи дверью. «Стой и не дергайся, я тебя выпущу. И тихо! Васька услышит — он нас с тобой обоих порешит».
Я слышал, как она быстро вернулась на кухню и стала убирать со стола. Затем все затихло. Минута, другая, раздался стук в дверь избы. Я тихо, мелко трясся от холода и страха. Еще стук, еще… Любка не торопилась. Наконец я услышал, как открылась дверь в сени и она спросила ленивым сонным голосом: «Ну кто там?» С улицы донеслось: «Я, Люб, я, Васька». — «Ты чего это? Надежурился?» — «Да, Кузьмин, *censored*, график перепутал. Зря только сорок кэмэ отмахал». Любка открыла дверь и впустила его в сени, и они вместе вошли в избу.
Сколько я так простоял на двадцатиградусном морозе, я до сих пор не знаю. Мне это показалось вечностью. Я боялся дышать, руки-ноги затекли, замерз, как студень, пошевелиться не мог. Я прекрасно понимал, что еще чуть-чуть — и я просто рухну. Васька, конечно, услышит, и это все. Этот лихой пацан тут же застрелит меня из своего табельного пистолета. И нарвется только на благодарность начальства. А уж Любочка со своей природной смекалкой и изворотливостью всегда убедит его рассказать, как пьяный зек хотел изнасиловать жену мента. В голове пронеслась вся моя недолгая несложившаяся жизнь, и очень хотелось завыть в голос.
И вот когда силы уже совсем покидали меня, дверь моей темницы тихо, но резко открылась, я, как во сне, вышагнул из нее, направляемый твердой Любиной рукой, затем открылась дверь на улицу, и я услышал прощальное: «Вали!»
Откуда взялись силы? Я, с кучей вещей в руках, голый, босой, поскакал по задам в конец деревни в сторону БАМа. Сейчас, сейчас мне выстрелят в спину. Я не чувствовал, как снежная наледь резала мне ступни, я не чувствовал мороза, было только ощущение того, что луна высвечивает меня одного, как прожектором на сцене. И из всех изб глядят на меня проснувшиеся пейзане. Сейчас, сейчас выстрелят! Где-то после километра я остановился у палой ели, присел, оделся и минут через пять был у БАМа, у окна своей халупы. Условный стук, Вовка открывает окно, я вваливаюсь внутрь и, не говоря ни слова, не раздеваясь, в сапогах, в шапке, ватнике лезу под одеяло и накрываюсь с головой.
И только здесь понимаю, что же такое счастье. Настоящее счастье — это когда веришь, что пронесло! Может, не выстрелят.
Я проснулся и думаю: было, не было? Сладкая истома вместо улетучивающегося страха разливается по телу. Пора в котельную. Но на всякий случай и много лет спустя изменяю все имена. Кроме собственного. Ведь я там правда был.
Топать своим путем
Из пяти лет, которые определил мне суд, я отсидел четыре. Когда я уже был на поселении, пришла радостная весть: благодаря ходатайству моих товарищей-актеров — Аросевой, Миронова, Державина, Кумаритова, Высоковского, Рудина, Папанова и многих других — мне скостили срок на целый год. Счастливый, я ехал поездом в Москву и не мог оторваться от вагонного окна — впитывал в себя волю. А через три дня после возвращения меня взял к себе в «Ленком» Марк Анатольевич Захаров.
В театре у меня было много ролей. У Марка Анатольевича я снялся в «Том самом Мюнхгаузене» и «Обыкновенном чуде». Все вроде бы складывалось замечательно, если бы не мой характер — он резко изменился, причем не в лучшую сторону: я стал диковат, безумно агрессивен, редкая неделя для меня не заканчивалась дракой. Должно быть, так повлияло на нервную систему пребывание в зоне.
В «Ленкоме» я быстро сошелся с Сашей Абдуловым и Олегом Янковским. Позже к нашей тройке на съемках «Мюнхгаузена» присоединился и Леня Ярмольник. Тогда мне казалось, что это была настоящая мушкетерская дружба, которую цементировали и украшали любимая совместная работа, веселые застолья и прочие мужские подвиги. Жили и дружили весело, с шутками и розыгрышами. Красивый, шухарной, любвеобильный, с прекрасным чувством самоиронии Олег Иванович Янковский, впоследствии народный артист Советского Союза, причем по иронии судьбы последний, уже тогда был знаменитым артистом, хотя пока и без регалий. Он не стеснялся раздеться при всей честной компании и, оставшись в одних трусах, смешно выворачивал и без того не идеально прямые ноги и с комическим недоумением заявлял: «Господи, и всему этому поклоняется каждая вторая женщина страны…»
