Как правило, снега было всегда недостаточно.
Во время походов мы искали долины и осматривали ущелья, в которых еще оставалось немного снега. Однажды мы нашли овраг, который был заполнен снегом, твердым как камень. На следующий день мы несколько километров тащили наши лыжи по зеленым лугам, пока снова не очутились на том самом месте. Отец пристегнул лыжи и пулей просвистел вниз. Если на каком-то месте снега не было, он перепрыгивал его. Я тоже пристегнул лыжи – и упал. Дорога была слишком узкой, чтобы затормозить, да и вообще для того, чтобы управлять лыжами. Так что я скользил вниз на заднице, а потом с лыжами на ногах бежал по лугу, пока дорога не началась вновь.
Там, где еще лежало много снега, я чуть не обморозил руки, пока пристегивал лыжи. На них были непростые натяжные крепления. На моих лыжных ботинках было бесчисленное количество ушек, которые ужасно давили. Для меня остается загадкой, как, несмотря на все это, я научился кататься. Я всегда надеюсь, что мои дети не заметят, насколько хуже их я катаюсь на лыжах, ведь это было бы не совсем благоприятно для моего авторитета перед ними.
А дальше речь пойдет о школе. Меня выбрали агитатором. Как Ангелу Меркель. Всегда выбирали того, кто не присутствовал и, таким образом, не имел возможности сопротивляться избранию на должность. Я был очень рад, что не стал председателем отряда. Раз в неделю я был обязан проводить политинформацию. Я посоветовался с отцом. Он дал мне берлинскую газету Berliner Zeitung, рекомендовал найти три статьи и зачитать их. Только я не в состоянии был читать немецкую газету. Отец пытался мне помочь. По-моему, он с удовольствием жил при социализме и не считал его плохим, только это было совсем не связано с реальной жизнью, окружавшей его, и от этого он нервничал. Итак, я нашел для себя тему, начал читать, но неудачно выговаривал заголовки и имя Эриха Хонеккера. Когда я прочитал все намеченное, то так и не понял, о чем речь. Информационная ценность газет была не очень высока. Во время урока я рассказывал что-то такое, чего сам особо не понимал, поэтому и для моих одноклассников это не представляло ни малейшего интереса. Руководитель FDJ
[11], который должен был присутствовать в это время в классе, клевал носом и зевал.
В детстве я верил, что мир постепенно движется к развитому социализму. Мне никогда не пришло бы в голову, что люди на Западе могут не хотеть этого. Я полагал, что они просто не знают о том, как у нас хорошо. И я действительно сильно удивлялся, узнав, что некоторые знакомые моих родителей ругают Восток и подают заявление на выезд. Они что, не замечали, как здесь было хорошо? Хотя мы были еще маленькими, мы имели возможность присутствовать при всех дискуссиях, и, возможно, только создавалось впечатление, что мы ничего не понимаем.
Мой отец рано показал мне, как распознавать людей из «Штази»
[12]. Это было довольно просто. Люди из «Штази» ходили по району поодиночке или небольшими группками, выглядели нелепо, были плохо одеты и носили на запястьях забавные сумки. Распознавание этих людей было для меня своеобразным видом спорта, и я не улавливал в этом опасности. Они всегда присутствовали на праздниках или при государственных визитах. Они покупали в супермаркете одну бутылку кетчупа, так как были не из Берлина. Тогда кассирша внимательно присматривалась к ним. Я не понимал, почему мои родители на 1 мая или на 7 октября
[13] никогда не вывешивали флаг. Вероятно, родители считали это глупостью. Или у нас не было флага. Товарищ Эрих Хонеккер, на мой взгляд, был дружелюбным пожилым мужчиной в шляпе. Я слышал, что если у тебя возникнут проблемы, то можно написать ему письмо и он поможет. Таким образом одна многодетная семья получила баркас. Другая – возможность выехать из страны.
Когда в кинотеатре показали фильм «Зорро», я, конечно, тоже захотел научиться фехтовать так же хорошо, как главный герой. После школы мы с моим другом тренировались у нас дома. Конечно же, только тогда, когда моих родителей не было. Мой друг сидел под столом на корточках и крепко держал пятирожковый подсвечник, а я доставал острую саблю. В моем воображении, как и в фильме, свечи на некоторое время должны были оставаться стоять после того, как я их рассекал. Я нанес удар. Свечи пролетели через комнату и хлопнулись о шкаф для посуды. Они просто отломились от подсвечника, ведь я попал по нему. Потом я захотел прийти на карнавал в костюме Зорро. В шляпе, маске и длинном черном плаще я был очень на него похож. К счастью, я еще не носил очки. Чтобы окончательно завершить образ, в качестве оружия я взял с собой саблю, но принес ее в чехле. Тогда наша директриса направила меня прямиком в двери школы, чтобы я вернулся домой.
За год до этого карнавал для меня тоже стал неудачным. Из картона и гофрированной бумаги отец соорудил мне костюм, в котором я должен был представлять собой лох-несское чудовище. Лично мне казалось, что я не очень на него похож. Когда я прибыл в школу, все спрашивали меня, что это за костюм. «Чудовище Лох-Несс!» – прокричал я сквозь клюв. Потом я понял, что не могу танцевать. Тогда я попытался присесть и осознал, что этого тоже не смогу сделать. О еде и питье не могло быть и речи. Когда я вернулся домой, то поставил костюм в угол, за дверь. Каждое утро отец страшно пугался, когда хотел пойти в ванную, ведь ему казалось, что там уже кто-то есть.
В юности отец собрал некоторое количество антиквариата, таким образом, в нашей квартире была исключительно красивая мебель, а также чуть менее ценные предметы, которые мы находили в контейнерах. Нам не разрешали их трогать, а с посудой мы должны были обращаться очень бережно. Но однажды я уронил сахарницу, и она разлетелась на куски. Отец не стал на меня ругаться, и мы вместе склеили ее. Сегодня он все еще пользуется ею. Мой отец – очень экономный человек. Возможно, причина этого в том, что он вырос во время войны. Нам не разрешалось выбрасывать продукты. И это абсолютно разумно, но мы делали покупки только один-два раза в неделю, поэтому очень часто хлеб успевал зачерстветь. Нам разрешалось начать батон свежего хлеба только тогда, когда будет съеден старый хлеб, но к этому времени свежий хлеб чаще всего тоже уже становился черствым. Мы могли намазать на него тончайший слой сливочного масла или мармелада или положить очень тонкий кусочек колбасы. Я никогда не думал, что колбасу можно резать так тонко, но у моего отца был очень острый нож. Его лезвие из-за постоянного затачивания стало настолько тонким, что однажды оно обломилось. Тогда отец просто заточил оставшуюся часть. Он и сейчас пользуется этим ножом. У меня вошло в привычку класть на хлеб очень толстый кусок колбасы, когда никто не видит. А еще я предпочитаю положить на хлеб ливерную колбасу, а на нее – приличный ломтик кровяной колбасы. Вот к такому неожиданному результату привело воспитание.
Тогда на ужин был суп. Осенью это был суп из бузины, причем, чтобы отделить ее от веток, требовалось много часов кропотливого труда. Вероятно, ее ветки ядовиты. Но, должно быть, сами ягоды очень полезны для здоровья. В то время я довольно часто болел. С небольшим количеством сахара этот суп был очень хорош. А еще был суп из хлеба. В него клали все остатки хлеба последних недель и с добавлением фенхеля варили тягучую кашу, которую потом просеивали через сито. Затем добавляли изюм и подавали вместе с кляксой масла и небольшим количеством сахара. Визуально это напоминало детский понос. На вкус это было не так уж плохо, но зачастую много, и только после того, как мы съедали наши порции супа, можно было есть что-то еще. Большой кастрюли супа хватало на несколько дней.
