Из-за несчастного случая я долгое время не мог играть на пианино. Ведь моя рука была загипсована, а внутри нее находилась длинная металлическая спица. Она была из титана. Когда ее вытащили, я хотел обязательно ее сохранить, но она куда-то потерялась. Итак, я снова и снова прослушивал все эти музыкальные произведения и постепенно начинал понимать схему блюза «гостиная – спальня – кухня». Так музыканты обозначают между собой гармоничные чередования в блюзе. На профессиональном жаргоне это называется тоника, субдоминанта и доминанта. Эти переходы чередуются каждые восемь или двенадцать тактов. Некоторые музыканты, например Джон Ли Хукер
[19], играют блюз, который принципиально отличается от базового. Тогда песня полностью остается на тонике, то есть на базовом созвучии. Он рассказывает свою историю и сопровождает совсем немногими звуками гитары.
При этом гитара звучит настолько тепло и живо, что даже царапающий звук струн не мешает песне, а скорее держит и подталкивает темп. Когда начинается его песня, будто открывается дверь в другой мир. Песня представлялась мне летящей птицей, взмахивающей крыльями, напуганной разрозненными звуками. Голос Хукера звучал так проникновенно, что мне казалось, будто он обращен лично ко мне. Я стал его поклонником и постоянно искал его записи.
Когда Rolling Stones играли белый блюз, меня пробирала дрожь, особенно когда они брали определенные гитарные аккорды. Они вызывали во мне чувства, которые я вовсе не мог определить. Я снова и снова слушал их записи и чувствовал, что становлюсь сильнее. Это как-то связывало меня с необузданной молодежью, с бунтом, с чувством пофигизма, с силой и особенно с сексом, о котором я имел лишь приблизительное представление. Я чувствовал себя совершенно взрослым, и мне казалось, будто музыка принадлежала мне. Или будто она играла лично для меня. Я словно стал членом некоего секретного общества и всецело отдал себя музыке.
Тогда школа и мои повседневные неприятности отдалялись от меня. Я постоянно размышлял, почему Rolling Stones вызывают у меня такое чувство. Что у них было такого, чем они так отчетливо превосходили обычные группы и отличались от них? Наверно, даже они сами не знали. Играли только то, что чувствовали, и то, что приходило на ум.
Через взаимодействие в игре возникало напряжение. Одна гитара дает тему для другой, затем взлетает и приглашает первую гитару следовать за ней. Потом первая гитара либо остается спокойной, чтобы дать место другим, либо колеблется и снова обгоняет. Я как слушатель воспринимаю не отдельные звуки, а настроения и созвучия, которые при этом возникают и которые нельзя выразить нотами. Небольшая фортепианная мелодия может наделить самую бешеную песню возвышенной печалью. Стоически сыгранный гитарный рифф воспринимается как армия, которая не позволит остановить себя. Или как прорыв плотины.
Если гитары играют открыто, то есть если аккорды не останавливаются резко большим пальцем руки, а струны не прекращают звучание, то возникает ощущение потока, который проходит сквозь мое тело. Он разрывает меня физически. Я погружаюсь в музыку и, несмотря на то что я всего лишь слушатель, чувствую себя ее составной частью.
При этом я твердо определял для себя, что не хочу слишком сильно ориентироваться на направления музыки, потому что мне нравились совершенно разные вещи. Неважно, были ли это АВВА или Ramones. Pink Floyd нравился мне так же, как Арета Франклин или Махалия Джексон. Я часами мог слушать King Crimson, Брайана Ино и The Cure. Я любил Гэри Ньюмана и Depeche Mode, которые относились к поп-группам.
Потом я записал себя на кассетный магнитофон и обнаружил, что очень плохо играю на пианино. Я не попадаю в ритм. Но еще хуже звучал мой голос. Более омерзительного голоса я еще никогда не слышал. Видимо, дело было в том, что обычно я слышу свой голос через кости черепа. Когда я задумываюсь над тем, что все люди слышат мой голос так, как он звучит на записи, мне становится очень плохо.
Тогда я пригласил одного хорошо знакомого парня, который, по крайней мере, умел петь, и сделал с ним несколько записей, которые можно было послушать и поделиться с друзьями. Мне хотелось знать, что они скажут об этом. Это продолжалось годами. Я записывал все на кассеты. У меня появлялась новая идея, и я всем играл ее. Только не родителям, их я стеснялся.
Теперь уже соседи, жившие на этаж ниже, все чаще стали стучать шваброй в потолок или лично приходили пожаловаться на меня. Их раздражало не то, что я слишком громко играл на пианино. Они не могли вынести, что я снова и снова играю одну и ту же пьесу. «Это сумасшествие!» – говорили они.
Когда я сочинял что-то новое и мне это нравилось, я так сильно радовался, что из чистого удовольствия постоянно повторял фрагмент этого произведения, чтобы уже никогда в жизни не забыть его. В любом случае было лучше, когда я сразу записывал этот фрагмент на магнитофон, потому что в противном случае, несмотря на все ухищрения, я тотчас забывал свою идею. С другой стороны, эти идеи еще не дозрели до группы и звучали не так удачно, когда я проигрывал их своим друзьям.
В то время в школе моего брата ожидался праздник, на котором в спортивном зале должны были выступить группы учителей и учеников. Из тщеславия и завышенной самооценки я заявил о себе как о группе. Мой чилийский друг согласился петь, а болгарский друг намеревался играть на ударных.
Мы репетировали у нас дома четыре раза. На скорую руку я придумал текст. Он звучал так: «Ни одна преграда не помешает мне сейчас, я все равно пойду дальше, даже если сзади в меня будут стрелять, я буду веселый и радостный, ведь только так можно продолжать движение вперед, всегда весело и радостно». И следующий текст: «Кровяная колбаса и мортаделла, насилие – это забавно, ведь если ты не сделаешь ход первым, то тебя прикончат». Вероятно, эту песню восприняли как песню мира. Другие ее части были на так называемом рабочем английском, то есть части слов, звучащие как английские, были без особого смысла связаны друг с другом. Так как никто в нашем окружении английский не понимал, нас это не тревожило. Когда мы пришли в спортивный зал, мы сильно волновались. Там было очень много людей, и все они были старше нас. Перед этим мама подстригла меня особым образом, и в моем понимании я был одет как панк, в блестящий черный пиджак со стикерами, которые смастерил лично. У нас это называлось стикерами, хотя это были нашивки. На одном было написано Peace, на другом – Sex Pistols, на третьем – Pankow
[20], причем я заблуждался, полагая, что название Pankow трактуется как панк-группа. Мои брюки были мне коротки, и это по счастливой случайности абсолютно точно соответствовало моде.
Увидев, как много в зале людей, мои друзья из Чили и Болгарии испугались и попытались аккуратно подвести меня к тому, чтобы я выступил в одиночку. Тогда я спросил у других групп, станет ли кто-то из них играть со мной в качестве барабанщика. Они посмотрели на меня ошарашенно. Мне было всего тринадцать лет. В конце концов, барабанщик одной из групп согласился аккомпанировать мне, потому что его ударная установка уже стояла на сцене. И тут подошла моя очередь.
